Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Видное место занимала Нина Гнечко, приемная дочь ге­нерала, служившего на Камчатке, скорее всего еврейка или полуеврейка. Она была хорошо обеспечена и снимала отдель­ную комнату. Мы часто ходили к ней в гости. За ней стал ухаживать супермен, аспирант СТАНКИНа, румын русского происхождения Миша Попов, который одновременно имел диплом врача, инженера и школы высшего пилотажа. Он же­нился на ней и увез в Румынию.

Самой колоритной личностью был Миша Клавдиев. Он был старше всех и служил в армии во время войны, но за что-то был разжалован из офицеров в солдаты. Отец его был русский, полковник в оставке, а мать еврейка. Его дядей с материнской стороны был известный кинорежиссер Марк Донской. Миша жил в одной квартире с отцом, но занимал отдельную комнату и с отцом отношений не поддерживал. Объяснял он это протестом.

После войны отец его был ко­мендантом города в Восточной Пруссии. Он располагался в замке старой и одинокой немецкой графини. Полковник Клавдиев не позволял себе отнимать у графини ее имущество и ценности, но у графини нечего было есть, а еду она мог­ла получить лишь в обмен. Скоро все ее достояние оказалось в руках полковника. Миша старался продемонстрировать перед нами свое старшинство и порой был неприятен, но, оглядываясь назад, я могу видеть, что он был порядочный и честный парень.

В СТАНКИНе было много иностранных студентов, навод­нивших тогда Москву. В нашу группу попал венгр Йожеф Шторк. Как и других венгров, его прислали в Россию жена­тым, во избежание соблазнов. Браки эти в Венгрии устраи­вались административно. Йожка приехал твердолобым комму­нистом и таким оставался все станкиновские годы. Скоро он развелся, а после того как в 1954 году были разрешены бра­ки с иностранцами, он женился на нашей студентке, армянке Аэлите.

Учился в параллельной группе кореец Ан Син Ен, сын ад­мирала, который сплавил его в Москву, чтобы спасти от во­енной службы.

Но самой большой группой были китайцы. С нами училась девушка Сун Цзунь-Ин. Я часто говорил с ней, но у меня никогда не было чувства общения. Дело было не только в языке. Она и другой китаец, учившийся в параллельной группе, были продуктами новой системы, они были воспитаны на лозунгах и цитатах. Этот парень был маньчжур, который в шестнадцать лет возглавил кустарный цех по производству ручных гранат с бамбуковым корпусом. Он не имел того, что можно назвать средним образованием, но и не нуждался в нем. Он, как и другие китайцы, не пользовался каникулами и закончил курс обучения за четыре года вместо пяти. Ос­тальное время он аккуратно переписывал на заводах всю тех­документацию, которую мог получить, и передавал в по­сольство Китая. Это был открытый и наивный промыш­ленный шпионаж. Только в сравнении с этими роботами можно было оценить достоинства советского «плюрализма».

Нельзя, разумеется, утверждать, что среди еврейских сту­дентов СТАНКИНа собрались одни гении, несправедливо обиженные властями. Фима Гальперин, без всяких преувели­чений, не знал твердо верхнюю часть таблицы умножения. Он был принят в институт едва ли не со всеми двойками. После первого же семестра, не сдав, естественно, ни одного зачета, он взял академический отпуск... по болезни, не прерывая за­нятий в секции штанги.

Каждый раз в одиннадцать вечера Фима выходил с прия­телями на улицу Горького на углу Столешникова переулка, где он жил, на охоту. У Фимы была записная книжка, где он вел строгий счет освоенным девицам. Счет этот он вел честно и без приписок, но чтобы наращивать его, не брезговал ничем и о качестве товара совершенно не заботился. В 1952 году счет Фимы перевалил за сто. Фима жил в большой квартире с коридорной системой.

— Это наш лучший студент! — отрекомендовал меня Фи­ма матери, моложавой женщине.

— Так возьми же у него материалы! — возопила много­опытная мать Фимы.

— Какие материалы, — неосторожно съехидничал Фима, — габардин или коверкот?

Реакция на дерзость Фимы была быстрой и решительной. В него был запущен увесистый предмет, от которого трениро­ванный Фима ловко увернулся.

Фима хвастался, что его дядя, полковник Бернштейн, был личным телохранителем Кагановича. Быть может, это и бы­ло причиной приема круглого двоечника Фимы в СТАНКИН. На другом факультете СТАНКИНа действительно учился двоюродный брат Фимы, Берштейн, который тоже был штан­гистом.

Другой Фима — Горштейн — имел вид мудрого, вдумчиво­го человека, что подчеркивалось его очками. Фима толково и умно выступал на собраниях, и его зауважали. Он был не­медленно выбран нашим старостой. Первый семестр Фима Горштейн проскочил, но к концу второго семестра жестокая судьба обрушилась на него, как на царя Эдипа.

Однажды Фима, грустно потупив взгляд, горестно поведал мне, что у него украли чертеж,

который он доверчиво остав­лял в чертежке за портретом, висевшим на стене. Чертежи обычно скатывали в трубки, и их можно было туда спрятать. Случилась подлинная трагедия. Черчение было бичом перво­го курса, и над одним листом работали месяцами. Не прошло и двух недель, как потрясенный Фима поведал мне не менее трагическую весть. Его новый чертеж был сломан в автобус­ной давке. Такое случалось, хотя и очень редко, но боги явно гневались на Фиму. Спустя несколько дней судьба нанесла Фиме окончательный удар. Он уже почти закончил новый лист взамен украденного и сломанного, как дома у него вспыхнул пожар, и, разумеется, огонь первым делом пожрал новый чертеж. Сердце мое не выдержало. Я сделал Фиме один лист. Как потом я выяснил, остальным за ту же работу он просто платил деньги.

Фима Горштейн был исключен из СТАНКИНа за полную неуспеваемость после первого года. «Ты же понимаешь, — скорбно сказал Фима, — за что меня исключили!» — явно имея в виду злостное проявление зоологического антисемитизма. Удивительно, однако, почему Фиму не исключили после пер­вого же семестра. Этот персонаж Филиппа Рота был совер­шеннейшим, патологическим бездельником.

Учился со мной два года любопытный парень Толя Шеломянский, еврей. Жил он в центре, около Камерного театра и каким-то образом спутался с уголовным миром. Так же, как и Фима Гальперин, он выходил по вечерам на Горького, но с другой целью. В руке у него был кастет. Однажды око­ло Пушкинской площади к нему подошел некто и сказал: «Я тебе официально заявляю, что ты черт с рогами!» Это заявление в кодексе уголовного мира означало вызов к бою, иначе нужно было сразу удирать. С кастетом в руке Толя справился с ситуацией. Не думаю, что эта стычка была слу­чайной.

Толю исключили из СТАНКИНа за неуспеваемость, но он продолжал заходить ко мне. Он высмотрел около метро Бауманская в одном доме электрический счетчик, которые были тогда в большом дефиците. Счетчик висел со сторо­ны черного хода, и украсть его было нетрудно. Толя явился на дело рано утром, когда уже работал транспорт, и содрал счетчик со щитка. В квартире начался шум и крик, потому что на кухне уже хлопотали и вдруг стало темно. Толя улизнул и в тот же день пришел продавать счетчик на Коп­тевский рынок, единственную оставшуюся в Москве барахол­ку. Покупатель нашелся сразу, но им оказался переодетый оперативник. Он сразу заметил на счетчике регистрационный номер Мосэнерго и для выигрыша времени стал прицени­ваться. Неожиданно он вытащил свисток. Толя бросился наутек, прыгая через кучи барахла, в сторону трамвайной остановки. Ему удалось вцепиться в буфер отходящего трам­вая и улизнуть от погони. После этой истории я никогда его больше не видел. Нетрудно было догадаться, что его ждет, раз он был уже объявлен «чертом с рогами».

В СТАНКИНе было еще много грузин, но, как я после по­нял, часть из них была грузинскими евреями, о существова­нии которых я не подозревал, как, например, Какиашвили, Ахалбедашвили, Валишвили.

26

Ничего особенного.

Что вы всплакнули?

Люди умирают.

Был — и нет.

Изи Харик

Первые месяцы учебы в СТАНКИНе мне было решительно нечего делать: ведь год я уже проучился на первом курсе в другом институте. Кроме того, я намного лучше других знал немецкий. Я не ходил на лекции, читал и гулял. Это привело меня в меланхолическое состояние, быть может, под влияни­ем прочитанного. Читал же я тогда книги очень странные для моих сверстников, а именно, Ибсена и Байрона, из остатков отцовской библиотеки. Ибсена я особенно полюбил. У меня до сих пор хранится марксовское издание в красивом ко­ричневом переплете с серой дикой уткой. Нора, строитель Сольнес, Геда Габлер, доктор Штокман стали близки мне, образовав эзотерический мир, отгораживавший меня от дей­ствительности. Особое влияние оказал на меня «Манфред» Байрона. Он-то окончательно и ввел меня в особое состояние отрешенности, которое суждено было мне пережить еще раз в моей жизни. Мир вдруг стал призрачным, тленным, время его было сочтено.