Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Это было состояние, которое некоторые мистики называ­ют посещением Бога. Быть может, оно было связано и с тем, что я предчувствовал смерть матери. Я явственно сознавал, что она обречена, хотя она еще ни на что не жаловалась. Мать даже стала думать о поездке в Павлодар, на могилу отца. Из дородной женщины мать превратилась, несмотря на свои пятьдесят два года, в маленькую старушку. Она не следила за собой, не брезгуя носить даже мое старое пальто. Мне было до боли жалко ее, и я принимался ее за это ругать. Особенные страдания доставляла ей Туся. Она почему-то не пожелала переезжать с Полянки на Волхонку, которая ей не пригля­нулась, и медлила с переездом больше года. Мать бегала на Полянку кормить ее,

так как Туся, устав, сваливалась спать и, если ее не покормить, оставалась голодной. А у нее было больное сердце — наследие хореи, которую она перенесла в детстве. Дело дошло до того, что мать, работавшая летом 1951 года на даче детского сада в Переделкино, вынуждена была каждый день приезжать в Москву.

— Что ты делаешь? — возмущался я. — Неужели она сама себя не накормит?

— Ты не знаешь, какая она у нас больная, ты эгоист, — грустно отвечала мать.

Мы сблизились с ней со времени переезда на Волхонку, как никогда. Подолгу говорили о политике, о литературе. Ее любимым писателем был Толстой. Она любила также Фейхт­вангера. Как-то она рассказала мне несколько библейских историй: об Иосифе Прекрасном, Исааке, Иакове. Я ниче­го этого раньше не знал. Она даже рассказала мне историю рабби Акивы, о том, как он дважды уходил учиться от своей молодой жены. «Есть Бог», — вдруг сказала она, но в другом настроении, споря с собой, говорила: «Если бы Бог был, он никогда не допустил бы такого».

Я по-прежнему защищал, хотя и с меньшей страстностью, Сталина, защищал разумность окружающего мира. Когда я пришел похвастаться тем, что в СТАНКИНе меня вдруг вы­брали членом факультетского бюро комсомола, честь, крайне редко выпадающая первокурсникам, мать, горько улыбаясь, пыталась внушить мне, чтобы я не увлекался подобными ве­щами. Она хорошо знала печальный опыт Туси, и вообще, ве­роятно, хотела бы держать нас вдали от политики.

Ее любимцем был мой друг, русский Юра Д., которого она всегда радостно приветствовала: «Вот кого я люблю», — повто­ряла она. Но от одной мысли, что я когда-нибудь женюсь на русской, она мрачнела. Это было в ней очень глубоко. У нее не было и мысли, даже в воображении, сбросить столь тяже­лое еврейское бремя.

Как и раньше, она говорила со мной на красивом иди­ше: «Меликл! Вос махст ду?» [15] А я по-прежнему отвечал по-русски. У нее оставалась старая подруга, фамилия ее бы­ла, кажется, Бененсон, но мать никогда не приглашала ее к себе и никогда не брала меня к ней. Зимой, в конце 1951 го­да она все-таки выбралась в Кадинковичи, впервые после войны, но эта поездка лишь расстроила ее. Кем она туда приехала?

Зимой 1952 года мне удалось вытащить ее на бесплатный концерт в консерваторию. Это было для нее большим собы­тием, ибо она не была в таких местах лет пятнадцать. Она надела чужое платье, и я мог ее не стыдиться. Она часто рас­спрашивала меня о новых фильмах. Ее почему-то очень заин­тересовал в моем пересказе плохой чешский фильм «Дикая Бара», и даже «Тарзан», заполонивший тогда советские экра­ны, вызвал ее любопытство.

15

Что ты делаешь? (идиш)

В марте 1952 года она вдруг почувствовала себя плохо. У нее был простой метод лечения простуды. Я принес ей водки. Часто это ей помогало, но не сейчас. Врач установил у нее болезнь сердца, и я побежал в аптеку за дигиталисом. Не по­могало. У нее опухла шея, и она с трудом могла двигать головой. Вызвали консультанта. Та отозвала меня и сказала, что у матери рак... Помня историю Василия Васильевича Па­рила и Клюевой, я даже не обеспокоился, ибо решил, что со­ветские ученые уже давно лечат рак.

Мать послали в район­ную больницу, а потом в Боткинскую.

Рива почувствовала раскаяние. Она не выходила от мате­ри, но было уже поздно. Операцию матери решил сделать известный хирург, профессор Очкин, который был еще в ме­дицинской бригаде, обслуживавшей Ленина. Тем временем опухоль на шее, вызванная метастазами в лимфатической системе, разрослась, но мать в ожидании операции ходила при­ободренная. Я бывал в больнице каждый день. Операция со­кратила ей жизнь, наверное, на год или более, но избавила от мучений. Выяснилось, что рак ее запущен, и думать о лечении поздно. Она вновь подверглась стрептококковой инфекции, которая даровала мне жизнь. Живот ее раздулся. Больница была набита битком, и мать перевели в коридор из после­операционной комнаты. Мать слабела с каждым днем. «А мой муж был профессор», — сказала она при мне медсестре. Сестра посмотрела на нее недоверчиво. Мать продолжала в сторону: «Я понимаю, что у него могли быть другие женщи­ны, ведь он подолгу не жил дома».

Что за этим скрывалось, я никогда не знал и, вероятно, никогда не узнаю... Мать агонизировала, а я приходил и ухо­дил, как бы не чувствуя всей серьезности происходящего. Я привык к мысли, что она скоро умрет и примирился с этим. Мне казалось это естественным процессом жизни, которая буйствовала вокруг меня. Страдания и смерть выталкивались из моей души.

Рано утром 24 июля Рива, заплаканная, явилась на Волхон­ку и сказала, что матери плохо. Я позвонил в Калинковичи и послал телеграмму в Торжок.

Мать тяжело дышала.

— Ну, мой утешитель, — ласково протянула она по-русски. — Как хочется еще пожить! — и, глубоко вздохнув, сказала: — Я бы начала совсем по-другому!

Глупец! Я не удержался:

— Я тебе всегда говорил, что надо жить по-другому.

Мать не ответила.

— Берегите Тусеньку! — попросила она.

Я пообещал, но вряд ли выполнил свое обещание. Я дол­жен был куда-то ехать, и когда вернулся в больницу, мать была без сознания и больше в себя не приходила.

Утром Рива, шатаясь, пришла на Волхонку и разрыдалась. Матери не было в живых. Составив эгоистическую концеп­цию жизни и смерти, я не предполагал, что так тяжело вос­приму ее смерть. Пока мы с Нелей бегали устраивать похо­роны, я еще этого не почувствовал.

Мать никогда не говорила о похоронах, и среди наших родных никто еще в Москве не умирал. Мысль похоронить мать на еврейском кладбище была для нас дикой, и никто из еврейских родственников даже не предложил такую идею! Неля пошла к начальнику похоронного отдела и обманом упросила его разрешить похоронить мать на старом христи­анском Ваганьковском кладбище. Нам отвели там участок в дальнем углу. Кругом были русские могилы, кроме одной све­жей еврейской. Только что был похоронен отец известной одесской еврейки, популярной артистки Рины Зеленой. Сов­сем неподалеку находилась могила 30-х годов, где была похо­ронена маленькая девочка. Над могилой ее построили навес, и постоянно горела свеча.

Трудно себе представить что-нибудь более нелепое, чем пожилых евреев, пришедших хоронить родственницу на старое христианское кладбище с действующей православ­ной церковью! Маленький сутулый директор злосчастного обувного техникума, куда Израиль загнал Тусю, Зяма Духов­ный с женой-красавицей Крейной, двоюродной сестрой ма­тери, Яша, Соня, Рива, Геня, Израиль на костылях, Исаак и жена его Берта понесли гроб матери мимо церкви, мимо кре­стов, ангелов, распятий. Лишь одна русская женщина была среди нас, одна из воспитательниц того последнего детско­го сада, где работала мать. Когда я пришел туда известить о смерти матери, эта приятная женщина средних лет, Куликова, сразу приняла во мне участие, хотя никогда не была близкой подругой матери.