Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

В августе все оставшиеся 600 калинковических евреев бы­ли расстреляны и сброшены в ров, вырытый у железной дороги. Среди них были бабушка, Дина, родная сестра ба­бушки Лане и много других родственников.

В начале июля Москву начали бомбить. Мы прятались в убежище в нашем дворе, в котором не было вентиляции. После этого мы стали ходить в другое убежище. Во дворе ночью дежурили дружинники: они бросали упавшие зажи­гательные бомбы в песок.

Я выехал вскоре на летнюю дачу детского сада возле Бол­шево. Неподалеку был полигон, впоследствии ставший ба­зой советской ракетно-космической промышленности, превратившись в знаменитое КБ Королева. Более неудачного ме­ста для детского отдыха придумать было трудно, ибо немцы каждую ночь летали бомбить полигон.

В первый раз всех детей

повели в «щель» — так называ­ли окоп, вырытый в земле, чтобы прятаться от бомбежек. На следующий день кое-кто из нас заболел, простудившись ночью в сырой, холодной яме.

С тех пор нас уже не водили в щель, а оставляли на ночь в домике прямо под открытым небом. Ночью мы не спали от непрерывной стрельбы зениток и разрывов бомб. Лия Гри­горьевна садилась к нам на постель и успокаивала. Как-то мне удалось заметить в окно, как совсем низко пролетал са­молет. Лучи прожекторов выхватили его из ночной тьмы и не хотели отпускать обратно; самолет беспомощно метался в небе.

...А по утрам я ходил собирать осколки. Они бывали короткие и длинные, маленькие и большие, и все с зазуб­ренными краями. Целыми днями я шатался вокруг и высмат­ривал на земле осколки. Некоторые из них просто валялись на траве, а другие приходилось выкапывать. Можно было подумать, что по ночам великаны играли здесь осколками в ножички. Однажды во время бомбежки Лия Григорьевна при­села ко мне на кровать. И я стал хныкать и просить принес­ти мне осколок... Лия Григорьевна через несколько минут вернулась с большим осколком в руках. С радостью схватил я его и вполне счастливый скоро заснул.

В августе вышло постановление Моссовета, согласно ко­торому многодетным семьям было приказано покинуть Моск­ву. Мать как раз подпадала под это постановление, и ее стали вынуждать к отъезду, тем более, что Моссовет гарантировал сохранность жилплощади. Она не хотела уезжать, боясь, что квартиру отнимут, но давление сделало свое дело, и в конце августа 1941 года мы покинули Москву.

Несмотря на все гарантии, наша квартира была немедлен­но занята соседями, а потом пошла из рук в руки к людям, не желавшим уезжать из Москвы, и даже откровенно ждавшим немцев.

5

Я хотел бы родиться в горах

И не зваться казахом,

Или жить в белой хатке,

Коров по оврагам пасти.

Все равно — привезли бы меня

в Джезказган вагонзаком.

Украина, прости, О Ингуш,

мою землю прости!

Казахстан, ты огромен –

Пять Франций без Дувров, Монмартров –

Уместились в тебе все Бастилии

Грешных столиц.

Ты огромною каторгой

Плавал на маленькой карте.

Мы, казахи, на этой каторге родились.

Олжас Сулейменов

В первых числах сентября наш поезд подходил к Павло­дару. Радостный отец в сером брезентовом плаще бежал к нашему вагону. Он расцеловал нас, и мы отправились в его крошечную комнату, где чудом умещались целый год, исполь­зуя для ночлега даже стол. Наш дом располагался на высоком берегу могучего Иртыша, противоположный берег которого был виден смутно. Наш берег оползал. Старожилы говори­ли, что оползень уже слизнул одну или две улицы, наша бы­ла на очереди. Но в 1941 году наш дом был еще метрах в пятнадцати-двадцати от обрыва.

Павлодар был тогда безликим городом, широко раски­нувшимся в степи. Лишь в центре громоздилось несколько каменных домов, из которых самый высокий был трехэтаж­ным. Вся остальная часть города делилась на деревянную — русскую, и мазанную — казахскую. Мазанки были выстрое­ны,

когда казахов стали насильно заставлять жить оседлой жизнью. Жилые комнаты в них составляли лишь небольшую часть, а остальное — хлева и сараи.

Меня Павлодар встретил зловеще. Я сразу пошел прогу­ляться по незнакомому городу. На мне была модная тогда еще испанка. Когда я проходил мимо группы подростков, один из них ухватил испанку за кисточку и, нагло посмотрев на меня, положил ее к себе в карман. Я был бессилен. Не прошел я и нескольких кварталов, как за мной увязалась большая вата­га с криком: «Жид!» Я бросился наутек и с тех пор боялся ходить по боковым улицам города, где за меня никто не мог заступиться.

Везти в Павлодар всю мою коллекцию осколков было не­возможно. Я захватил лишь одну жестяную банку с наиболее ценными экземплярами. Но, будучи подвержен мелкому тще­славию, вскоре все раздарил тамошним ребятам. Я не при­обрел этим популярности; ребята принимали подарки недо­верчиво, не будучи, наверное, вполне уверены в том, что это осколки от бомб и снарядов, а не просто какие-то железки.

Отец разводил огород на другом берегу Иртыша. Он был еще бодр, несмотря на мучившую его грыжу. Вечерами он рассказывал о своей жизни.

В битком набитом ссыльными Павлодаре политические 36-38 годов были лишь горсткой среди немцев Поволжья и Кавказа, корейцев, поляков и «раскулаченных» крестьян, по­павших сюда в начале тридцатых. Через месяц после нашего приезда против колонии ссыльных состряпали дело по обвинению в антисоветской деятельности, которое было лишь предлогом для очистки Павлодара от ссыльных. Главным обвиняемым был Веллер. Отца обвиняли в том, что он яко­бы сочинял антисоветские песни, хотя он в жизни не писал стихов. Большинство ссыльных было арестовано. Исчез бли­жайший друг отца Смертенко. Все оставшиеся ссыльные должны были отмечаться каждые десять дней в НКВД. С вольной высылки можно было идти добровольцем на фронт. Отцу с его грыжей нельзя было об этом и думать. Один из ссыльных, инженер Козлов, ушел на фронт и вскоре погиб. Рядом с нами жила еврейка Лиза, которую в Польше в 30-х годах посадили за коммунистическую деятельность, но СССР обменял ее на ксендза. Она была у нас частой гостьей и неизменно обращалась к отцу «рэб Агурский». Задушевным приятелем отца был известный литовский социал-демократ Матулайтис. Он долго жил в Минске, и они с давних пор знали друг друга, так как оба были белорусскими акаде­миками. В Павлодаре Матулайтис вернулся к медицинской практике и резко выделялся своим черным костюмом, ба­бочкой и шляпой. Он поселился в казахской мазанке, деля ее с толстой еврейкой, которая возымела на него матримони­альные виды и очень ему докучала. Как-то в 1943 году отец сказал Матулайтису о чествовании Суворова: «При нас этого быть не могло! Вот почему мы не нужны».

В Павлодаре был еще один старый знакомый отца — Аб­рам Бейлин. Когда-то Бейлин был председателем ЦКК Бело­руссии и даже членом общепартийного ЦКК. Арестовали его на посту секретаря партколлегии Татарии, причем это был уже ее третий состав. Все предыдущие составы были полно­стью арестованы. Такая же судьба постигла потом и Бейли­на. Он зарабатывал на жизнь, развозя воду в бочке, которую тащили медлительные волы. Отец Бейлина сторонился.

Мать устроилась в детский дом, который полностью со­стоял из детей жертв чисток. Отец знал родителей некоторых детей. Власти решили очистить Павлодар и от этого осиного гнезда. Детский дом решили перевести в глубокую глушь, се­ло Семиярку, километрах в двухстах от Павлодара. Мать сопровождала туда детей. Их объединяли с находившимся там уже детским домом, где преобладали немецкие дети, оси­ротевшие в результате массовых высылок немцев в первые месяцы войны. В первую же ночь между «врагами народа» из Павлодара и немцами вспыхнула ссора. «Придут скоро наши, — пригрозил немец, — и вам покажут!» Один из юных «врагов народа» полез в драку. Немец выхватил нож, и «враг народа» был убит на месте. Павлодарскому детдому не без участия ма­тери удалось удержать лишь Юру Братковского, родителей которого знал отец. Через год за Братковским стали заме­чать странности. Он пытался вычерпывать лужи чайной лож­кой, сыпал в чай соль. Оказалось, что ему пришло письмо из