Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Однажды он подвел меня к луже и задал коварный вопрос: «Правда, что ты моряк?» Не чувствуя подвоха, польщенный, я радостно согласился. «Ну, тогда садись в лужу!» — убеди­тельно посоветовал Витька Тимин. Мне ничего не оставалось, как подтвердить репутацию. Наученный горьким опытом, я, едва завидев Витьку Тимина, старался увильнуть от него.

Когда началась война, он одним из первых ушел на фронт и месяца через два погиб.

Хотя мать была одна, а нас трое, и она не могла баловать нас игрушками и подарками, новогодняя елка в нашем доме чтилась свято. Было и чем убрать ее, потому что от лучших времен оставалось много елочных украшений, которые мы бережно хранили. Все-таки однажды мать сделала сюрприз. Она купила перед самым Новым годом великолепную стек­лянную звезду на верхушку елки. Все

мы были очень рады, а сестры побежали за дядей Мишей — просить, чтобы он побыстрей поставил елку.

Дядя Миша, дворник, сколотил деревянный крест, поста­вил в него елку и полез по стремянке ставить в него новую звезду. Мы с напряжением следили за каждым его движением. Примерив хрупкую звезду к елке, дядя Миша вдруг небрежно бросил ее на пол. Звезда вдребезги разбилась. «А я думал, что она железная», — смущенно оправдывался дядя Миша.

Дядя Миша был моим первым жизненным идеалом, полу­богом. Ничего я тогда так не любил, как смотреть на уборку снега, и, если это мне разрешалось, помогать в этом дяде Мише. Широкая дворницкая деревянная лопата и железный длинный скребок были для меня дороже всех сокровищ.

Летом дядя Миша поливал двор. Мы бегали вокруг и дразнили его. Но тот, кто из нас терял при этом осто­рожность, бывал облит с головы до ног. Конечно, мы все это­му очень радовались.

С войны дядя Миша тоже не вернулся. Он погиб в сорок втором. Моим ближайшим другом стал Котик Невзоров, а нашей забавой были оловянные солдатики. Пока мы играли, он сидел на стуле, поджав ногу, а другой болтал в воздухе. У него было узкое лицо и коротко подстриженные волосы. То, что Котик играл со мной, было большим снисхождением, так как он уже учился в школе, а я еще ходил в детский сад. Когда кто-либо приближался к окну, которое было на первом этаже, он ловко поворачивался, чтобы с улицы его не было видно, а на лице его появлялось равнодушное выражение. Но когда ничто не угрожало его репутации, Котик азартно ввя­зывался в игру.

На дворе была весна. Сквозь брусчатку пробивалась не успевшая еще огрубеть нежно-зеленая травка. У забора цвела сирень, а под ней, на грядках, был рассажен душистый табак.

Большую часть времени я проводил в детском саду, ко­торый приносил мне много огорчений, ибо ел я медленно, а в детском саду культивировались обжоры. Детей, быстрее всех съедавших свою порцию, окружали особым почетом.

На прогулку мы ходили по одному и тому же переулку, выходящему на скверик, где теперь находится резиденция американского посла, которая в мемуарной литературе аме­риканских журналистов и дипломатов называется «Спасо». Переулок был вымощен булыжником, который на свежем изломе был очень красив и был для нас вроде драгоценно­го камня. Обломок булыжника считался у нас бесценной находкой.

Самой красивой девочкой в группе была черноволосая ев­рейка Нина Хайкина, а самым отпетым хулиганом — полу­еврей Вовка Морозов, сын уборщицы, от которого я впер­вые услышал слово «жид». «Жид, жид, по веревочке бежит!» — твердил Вовка, и, быть может, это было едва ли не един­ственное проявление антисемитизма, которое я тогда был способен заметить.

В детском саду много внимания уделялось рисованию, и я любил рисовать солдатиков. Как-то, протрудившись недели две, я нарисовал их десятка три, шагавших друг за другом. Зимой нас укладывали спать в спальных мешках на холодной террасе, которая располагалась во дворе на месте тепереш­ней новой станции метро «Смоленская». Это было самое мучительное из всего, что было в детском саду. За любой поворот головы отчитывали. Для того, чтобы быстрее уснуть днем, рекомендовалось считать, и умение считать было важ­ным интеллектуальным преимуществом.

Дома я пристрастился к пианино и выучился играть без нот две-три пьески. Это внушило матери мысль отдать меня в музыкальную школу на Кропоткинской. Я не прошел испы­тания по классу скрипки, но почему-то был принят на форте­пиано. Я должен был начать занятия в школе осенью 1941 года, но этому не суждено было осуществиться.

4

О, братья, расстрелянные и сожженные!

Ваш пепел давным-давно

Перешел

на орбиту созвездий.

Моше Тейф

Война стучалась в двери, и ее глухие отзвуки уже достига­ли и нас. Мы заучивали песню:

«Жили три друга-товарища в маленьком городе Н. Были три друга-товарища взяты фашис­тами в плен».

Я вырезал из газет фотографии финской войны.

Однажды сестры принесли книгу, про которую говорили шепотом. Это была сказка Вениамина Каверина «Пионер Петя в коричневой стране», представлявшая прозрачную аллегорию на Германию. В коричневой стране правило не­сколько собак: Геб, Гер и Гим, а четвертая, главная собака, напоминала Гитлера. После пакта Молотова-Риббентропа эта книга, как и вся антифашистская литература, была изъята из библиотек, и ее читали тайком. Все вокруг ненавидели Гер­манию и сочувствовали Англии и Франции.

Летом 1941 года в Москву должна была приехать Геня, чтобы взять меня на лето в Калинковичи, где я уже был однажды. Я с нетерпением ждал этой поездки. Я любил Ди­ну с ее еврейскими лакомствами: фарфелах и грибелах, а также прежлицей. Полная и солидная Геня прибыла в Моск­ву 16 июня и дней через десять собиралась возвращаться. Утром 22 июня по радио начали повторять, что в десять утра по радио с важным сообщением выступит Молотов. Все на­сторожились. Так мы узнали, что началась война. Как только я услышал о войне, в окно постучал Котик.

— Ну как, война? — обрадовался я случаю поделиться с ним впечатлениями.

— Какая война? — удивился Котик.

К моему величайшему восторгу оказалось, что он еще об этом ничего не знает. Мы тотчас же помчались к его мате­ри и, перебивая друг друга, радостно сообщили ей о войне. Потом побежали в переулок. У всех окон, где можно было слышать радио, мрачно толпились люди.

Через несколько часов магазины опустели. Жизнь пере­вернулась. Первым делом стали уничтожать заборы, и вне­запно наш замкнутый мирок навсегда был разрушен. Во все соседние дворы, о которых мы даже и мечтать не смели, от­крылся свободный ход.

Стали очищать подвалы, готовя бомбоубежища. В нашем дворе жил предприимчивый Юрка Чернявский. Он стал хо­дить по дворам, собирая немецко-русские и русско-немец­кие словари, как он говорил, на оборону, — он тут же быст­ро перепродавал их.

Геня бросилась назад в Белоруссию. Доехав до Гомеля, она обнаружила, что мост через Сож разбомблен. Она принялась звонить в аптеку, умоляя Дину и бабушку срочно уехать. А те, как и многие другие патриархальные евреи, не спешили. Тому, что говорили о Германии, они не очень верили. «Мале вое мен зогт! [2] Мы помним немцев при Вильгельме! Лигнерай [3] ». Но Геню бабушка и Дина все же послушались. Они пошли на последний поезд, который отправлялся из Калинковичей на Чернигов. Когда они стали взбираться в вагон, бухгалтер аптеки Баргман, происходивший из семьи потом­ственных конокрадов, одевавших лошадям сапоги, чтобы скрыть их следы, вытолкнул беспомощных женщин из вагона: «А кто будет отвечать за аптеку?» Дина с бабушкой увяза­лись за вереницей беспомощных евреев, потянувшихся из Калинковичей на юг, но немцы отрезали дорогу. Их вернули назад и согнали в гетто на опушке леса возле еврейского кладбища. Первой жертвой оказался местный сумасшедший Йошке, который с давних пор бегал по Калинковичам с кри­ком: «А ну, в колхоз!» Когда я был в Калинковичах, немно­гое, что я помню, это страшного, заросшего щетиной Йошке, прибежавшего в аптеку, где все от него попрятались. Когда немцы вошли в Калинковичи, Йошке бросился им навстречу и был сражен автоматной очередью.

2

Мало ли что говорят (идиш).

3

Враки (идиш).