Перед лицом Родины
Шрифт:
Он сказал об этом по-английски корреспондентам. Те захлопали в ладоши.
— Браво! Браво, атаманша!..
Все встали, взяв в руки бокалы с водкой или вином. Сидоровна сказала несколько приветственных слов. Крапивин перевел. Все снова зааплодировали, потом выпили.
Опустив голову, Дубровин сидел у окна, всеми забытый, одинокий. Вспомнив о нем, Шиллер шепнул Крапивину:
— Можно его пригласить к столу?
— Да ведь он очень пьян, — ответил тот. — Еще сдуру кого-нибудь оскорбит.
Но как ни пьян был Дубровин, он услышал, что сказал представитель комиссариата
— Оскорбить? — вскочил он на ноги. — Да вы что? Да разве ж я непонимающий? Знаю, что к нам приехали иностранные гости. Я их тоже хочу приветствовать как бывший красногвардеец, как советский гражданин. Понятно?
— Пусть посидит с нами, — снова сказал Шиллер. — Он не помешает. Садитесь со мной, господин…
— Я извиняюсь, — замотал кудлатой головой Дубровин. — Я не господин, а попросту гражданин али товарищ… Господ, я извиняюсь, ежели не по нраву будет вам сказано, мы наладили по шеям еще в семнадцатом году. Они теперича у вас, там, за границами, живут… Ежели не побрезгуете, то сяду с вами за стол, — сказал Дубровин. — Кушать-то я не хочу и пить не буду… Так посижу, побеседую. Вы, видать, человек ученый…
Константин сидел напротив Сазона, которого он, конечно, сразу же узнал, хотя не видел уже лет пятнадцать. Сидя за столом, Сазон частенько прикладывался к рюмочке и пристально поглядывал на Константина.
«Уж не узнает ли он меня?» — беспокойно подумывал Константин. Ему не терпелось услышать про отца и мать, но как об этом спросишь? И он молчал, прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг.
— Дозвольте с вами выпить, господин, — дружелюбно обратился к нему Сазон, протягивая стаканчик, чтобы чокнуться. — Не ведаю, понимаете ли вы по-русски?
— Ол райт! — заулыбался Константин, чокаясь с ним. — Я немного говорю по-русски.
— О! — радостно воскликнул Сазон. — Это хорошо. Значит, можно с вами побеседовать. Гляжу я на вас, господин хороший, да и думаю: до чего ж, мол, вы на моего дружка Прохора Васильевича Ермакова всхожи. Как все едино братья. Конешное дело, вы только постарше его…
Константин встревожился. «Что это он меня прощупывает?» — думал он встревоженно.
Но Сазон бесхитростно, добродушно болтал:
— Дружок-то этот Ермаков большой человек стал — красный генерал. А были ребятишками — дружили. Вместе в училище бегали…
— Где ж он живет, этот ваш друг?
— Да в Ростове, там он работает… А тут-то у него старики оставались. — Вспомнив, что стариков Ермаковых теперь уже в станице нету Василий Петрович арестован, а старуху забрал к себе Прохор, — Сазон замолк и вздохнул.
«Может, спросить его еще о семье что-нибудь? — подумал Константин, но сейчас же отверг эту мысль. — Нет, не стоит вызывать подозрения. Ночью схожу к родным, повидаюсь», — решил он.
Он хотел было спросить Сазона о чем-то постороннем, но его внимание вдруг привлек разговор Шиллера с Дубровиным, которого, кстати сказать, Константин не помнил. Он прислушался.
— Я, господин, Советскую власть люблю и уважаю, — пьяно рассказывал Дубровин. — Я за нее дрался и кровь проливал. Два раза был ранен. Дрался до самого
— Несомненно.
— Я труд люблю, господин, — продолжал, увлекаясь, Дубровин. — Дюже люблю. Не лодырь, как иные прочие. Хозяйство у меня было доброе. Дом, что твоя картинка. На базу и лошадки, и бычки, и коровки. Не говорю уж о птице. Жил настоящим хозяином, ни в чем нужды не знал. Так вот навроде не было беды, так сам напросился. Кое-кому, навроде вот этих, — кивнул он с пренебрежением на Незовибатько и Сазона, — завидно стало. Кулаком, дескать, Дубровин стал. А какой я кулак, рассудите сами, господин иностранный, ежели я своего благополучия своим собственным трудом достигал? Ведь батраков-то, наемного труда я не имел… Всего сам, своими руками добивался.
Дубровин всхлипнул и потянулся к стаканчику, стоявшему на столе. Но он был пуст.
— Сидоровна, — мутно взглянул он на нее. — Налей-ка…
— Пьян будешь, Дубровин, — сказала она строго.
— Не буду. Горе на душе, потому хочу немного залить.
Анна налила ему полстаканчика водки.
Все они — местные руководители — и Незовибатько, и Сазон Меркулов, и Сидоровна испытывали большое смущение от присутствия здесь пьяного Дубровина, от его болтовни с иностранцами. Но как они могли избавиться от него?
— Вот зараз организовался у нас, в станице, колхоз, — выпив водку, обтерев рукавом губы, продолжал Дубровин. — Казаки ринулись в него огулом, потому как деваться некуда, к такой ведь жизни идем, к социализму. Ну, подумал так я это своей дурной головой: что делать? Вступать мне али обождать?.. А чего ж ждать, ведь рано или поздно, а надобно это делать. Хочь и дюже не нравится мне колхозная жизнь…
— Не нравится? — оживляясь, переспросил Шиллер и что-то сказал своим коллегам. Те заскрипели перьями в блокнотах.
— Прямо скажу, не нравится, — повторил Дубровин. — Не по душе мне. Но говорю уж, все едино надобно это. Пришел я вот к этому рыжему олуху, указал он на Сазона, — говорю: примите в колхоз. А он начал кочеврыжиться. Говорит, не примем…
— Не приняли вас в колхоз? — снова спросил Шиллер, многозначительно переглянувшись с немецким корреспондентом. — А почему?
— А потому, видно, что считают меня кулаком.
Незовибатько, кашлянув, сказал:
— Разрешите мне объяснить вам…
— Один момент, — поднял руку Шиллер. — Поговорю сначала с ним, указал он на Дубровина, — а затем с вами.
— Не приняли, — мотнул головой Дубровин. — Обида у меня на них страшная… Потому и стал пить. — И он потянулся к стаканчику. — Налей, Сидоровна…
Анна люто посмотрела на Дубровина, ей хотелось сказать о том, что Дубровин во время хлебозаготовок вместо того, чтобы сдать хлеб государству, высыпал его в колодец. Но зачем сор выносить из своей избы на люди? Скажи об этом иностранцам, так они ж этого не поймут. И рассудят по-своему.