Перед лицом Родины
Шрифт:
— Чего же мы с тобой тут будем говорить. Пойдем ко мне в кабинет, там поговорим…
Они зашли в кабинет Словского, уселись в кресла.
— Закуривай, — сказал Словский, угощая Виктора папиросой. Понимаешь, в чем дело, мы намерены перевести тебя жить в Москву…
— В Мо-оскву? — изумленно протянул Виктор.
— А что?.. Не хочешь?..
— Предложение-то уж неожиданное, — проговорил Виктор. — Это сразу трудно решить… Надо с женой посоветоваться…
— Ну вот и поезжай домой, посоветуйся, а потом срочно сообщи мне… В ЦК о тебе самого хорошего мнения… — Приглушая голос, словно
Виктор задумался.
— А какая цель моего перевода в Москву? — спросил он.
— Цель двоякая. Во-первых, мы хотим, чтобы наш талантливый, хороший писатель жил в Москве, а во-вторых, есть намерение назначить тебя редактором одного журнала… Опыт ведь журналистской работы у тебе предостаточный.
— А какого журнала?
— Ну, об этом мы после будем говорить.
Когда Виктор приехал домой и рассказал Марине о предложении Словского, она от восторга запрыгала.
— Ой, как замечательно!.. Какой умница этот Словский. Он правильно делает… Такому писателю, как ты, нужно жить только в столице.
— Ну, это ты брось, Марина, — нахмурился Виктор. — Ты меня, пожалуйста, не возвеличивай… А притом, я думаю, что хорошему писателю необязательно жить в Москве. Хороший писатель независимо от места жительства будет хорошим… Лев Николаевич Толстой всю жизнь почти прожил в Ясной Поляне, однако он признанный гений…
— Тогда было время другое, — возразила Марина. — Мне кажется, не один Толстой жил в провинции. Жили и другие классики — Лесков, Григорович, Короленко… Тогда действительно не имело никакого значения, где жил писатель — в провинции или в столице… А сейчас, скажем, живет какой-нибудь талантливый писатель в областном городе, пишет хорошие книги. Если он не вырвется в Москву, так он и будет вечно считаться областным писателем…
— Подожди, Марина, — прервал ее Виктор. — А я?.. Я ведь в областном городе живу, а вот ведь видишь…
— Ну что ты, — вскипятилась Марина. — Это хорошо, что на твою книгу обратил внимание Сталин, а то и ты сидел бы незамеченным… Разве может Сталин все книги, какие у нас в Союзе выпускаются, прочитать?.. Возьми вот, к примеру, Словского. У нас здесь он был посредственный писатель. Стоило ему переехать в Москву, как он уже стал греметь на всю страну… Или Куцерман. Здесь он бегал в начинающих мальчиках, а в Москве он сейчас бог… И таких примеров, к сожалению, много.
Виктор задумчиво слушал жену.
— Да, Марина, ты, пожалуй, права, — вздохнул он. — Что же делать, поедем в Москву. Пойду сейчас на телеграф, дам телеграмму Словскому…
XI
Каждый раз, когда Воробьев приходил к Мушкетовым заниматься с Лидой, он чувствовал смущение, боясь, что надоел им своим хождением. Вел себя сдержанно, больше все помалкивал. Но потом, видя, что вся семья Мушкетовых относится к нему всегда приветливо, дружелюбно и как будто даже каждый раз рада его приходу, он стал привыкать к ним, проникся уважением к профессору и его жене. Аристарх Федорович часто беседовал с ним, рассказывал о себе, расспрашивал и Воробьева о его прежней жизни.
Теперь Воробьев
Воробьев понял, почему Надежда Васильевна страшно смутилась и покраснела в тот раз, когда профессор Мушкетов заговорил при нем о сувенире Шарля Льенара. Русский этот, конечно, был не кто иной, как Константин Ермаков, который, по всей вероятности, будучи в Москве, встречался со своей сестрой, и она встречу держала в большой тайне.
«Ну и бог с ней, — думал Воробьев. — Я-то ее тайну не буду открывать. Мне это совершенно не нужно».
Однажды в воскресный день Лида, занимаясь с Воробьевым, пожаловалась на головную боль.
— Может быть, на сегодня на этом и закончим? — спросил он.
— Пожалуй что давайте на этом и кончим, — согласилась она. — В следующий раз наверстаем… Голова разболелась.
— Тогда я пойду, — встал Воробьев.
— Я вас провожу… Посижу в скверике.
Они вышли вместе, прошли в маленький скверик, весь пронизанный солнечными лучами. У цветочных клумб шумно играли дети. Приглядывая за ними, мамаши и няни сидели на скамьях, вели неторопливые беседы.
Здесь был такой благословенный уголок, казалось, затерянный в этом шумном городе, куда едва уловимо проникал уличный грохот, звон и лязг трамвая, гудки автомобилей.
Цветы на клумбах благоухали терпко-сладкими запахами. Над ними золотыми шариками кружились бог знает откуда взявшиеся здесь пчелы, как хлопья снега, порхали в воздухе крупные белые бабочки.
Воробьев и Лида, отыскав свободную скамью, долго сидели молча. Они с интересом наблюдали за тем, как крупные пестрые бабочки сновали над яркими чашечками, источающими аромат цветов, сновали, припадая жалом то к одной, то к другой чашечке. И с какой радостью, казалось, каждый цветок отдавался такому нежному легкому прикосновению.
На мгновение бабочка замирала над душистым цветком, опьяняясь нектаром, а потом как бы с большой неохотой отрывалась от чашечки, стремительно трепеща крылышками, уносилась прочь…
Лида испытывала непонятное тревожное чувство. В своей короткой жизни девушка еще никого не любила. Бывали, конечно, случаи, когда ей нравились мальчики, с которыми она училась в средней школе, а затем в университете. Но увлечение ее было не долговременно, оно быстро проходило. А вот сейчас она не знала, что происходит с ней. Ей нравился Воробьев. Да так нравился, что думы о нем, как неотвязная тень, не оставляли ее ни на минуту.
«Что это такое? — спрашивала она сама себя. — Может быть, это и есть Любовь?.. Но разве я могу его полюбить? — взглядывала она на него. — Ведь он старше меня чуть ли не вдвое…»
Но она понимала, что такие доводы не убедительны.
Отец ее также значительно старше мачехи, и вот, однако, разница в возрасте не мешает им любить друг друга… Или вот великий немецкий ученый Роберт Кох в пятидесятилетнем возрасте полюбил двадцатилетнюю актрису и женился на ней. Нет, тут дело не в этом. Помеха в чем-то другом…