Перекрёстки Эгредеума
Шрифт:
Кажется, это было в далёком детстве, и она, совсем кроха, лежала в своей комнате, пробудившись от кошмара, а Ингрид, прибежавший на крик среди ночи, примостился рядом и гладил её волосы, и сразу становилось так спокойно, словно никогда и не было тех ужасов в чёрной башне, и занесённого кинжала, и теней, выходящих из стен, что снова и снова являлись ей в сновидениях. Она тянулась к Ингриду и засыпала у него на груди, а он боялся пошевелиться, боялся спугнуть безмятежную улыбку, столь редко — и только во сне — блуждавшую на её губах.
Нежная, невесомая, точно поцелуй ветра, чья-то рука
— Здравствуй, дочка.
Удивительно, но страшно ей не было. Сердце билось ровно, разнося глубокое спокойствие по отдохнувшему телу, сладковатый аромат мерно наполнял лёгкие, вливая в них уверенность в том, что отныне всё будет хорошо. Что всё идёт своим чередом — правильно.
Словно только и ждала она этой встречи. Ждала всю жизнь.
— Здравствуй… мама.
Она узнала её сразу, хотя образ Ив давно выветрился из памяти, оставив лишь тень скорби. И её-то — этой досадной тени — в нынешнем видении не было и следа. Только сумрачная загадочность и величественная отстранённость, свойственная всем игнавианам.
Чёрное платье с красными узорами — такое же, как у Эмпирики, а волосы и глаза чёрные, темнее, гораздо темнее, чем у неё. Совершенно непроглядные глаза — но не страшные совсем. Глубокие, таинственные и… добрые?
Неожиданно. Всё-таки смерть её изменила.
Призрак молчал, не сводя туманного взгляда с принцессы, и та первой нарушила тишину.
Не лучшим — но единственным вопросом, не дававшим покоя все эти годы:
— Почему… почему ты хотела меня убить?
«Неужто осознала, какое чудовище произвела на свет?»
Горькая досада кольнула сердце, омрачая призрачный покой ужасным воспоминанием.
— И почему бросила меня?!
Ив вздохнула с едва заметной улыбкой:
— Ты ещё не поняла? Наверняка же видела те игнавианские безделушки, что по временам привозили странные моряки? Очаровательные вещицы — но недолговечные. «На день», «на год». Или — «пока не выйдет срок». Ты должна знать кое-что об Игнавии — если ещё не догадалась. Впрочем, я понимаю, думать об этом страшно, верить таким догадкам — немыслимо. Но ты всегда была умницей, поэтому наверняка замечала в игнавианах — и в себе самой — нечто… особенное. Чуждое этому миру.
У Эмпирики похолодело внутри — и только сладковатые чары Игл-Атта уберегли её от тревог. Ворвались в грудь тёплым ароматом, бережно овеяли сердце лёгким бризом, разгоняя чёрные тени.
— Я была призраком, как и всё, что родилось на Игнавии. Как и сама Игнавия. Знаешь, ведь она — лишь грёза Ир-Птака, грёза столь отчаянно желавшая воплотиться в реальность, что ей это удалось. Даже в ту пору, когда силы последнего непокорного аша были на исходе.
После падения Аш-Тарагата отступать было некуда — там, где прежде был их дом, ашей ждала верная гибель. И только Ир-Птак, объятый всесокрушающей жаждой отмщения, уцелел на Тёмной стороне, скованной льдами смерти.
Он верил, что сознание способно творить всё, что душе угодно, поэтому из остатков древней магии создал этот остров — видимый, осязаемый и в то же время отделённый от мира…
Чары
— Если это так, отчего же он просто не наколдовал себе победу?
Не сразил врагов силой мысли? Не воскресил павших соратников? Непорядок!
Ив покачала головой, и чёрная волна призрачных волос мягким туманом растеклась по плечам:
— Это не так-то просто. Впрочем, сейчас не время объяснять магические принципы Аш-Мара — родины ашей — и прочие тайны мироустройства, да и не для того я здесь. Скажу только, что всеобщая реальность по обыкновению складывается из отдельных образов, рождённых множеством сознаний. И в ту пору у мирового холста стоял один художник с бессчётной армией беспрекословных единомышленников — Радош. С тех древних времён картина мира, считающаяся единственной реальностью, остаётся неизменной, ибо, хотя имя Радоша давно замолкло на устах мудрецов, образ реальности, нарисованный им, продолжает прилежно воспроизводиться Эгидиумами и их последователями — почти всеми мало-мальски образованными жителями планеты.
Только воля чудовищной силы может изменить мир в одиночку, навязать ему собственный образ реальности, обратить время вспять — да всё что угодно! Ир-Птак ею не обладает — пока ещё нет.
Итак, мы все — игнавиане — были мыслеформами Ир-Птака, сумрачными духами с блуждающим взглядом и недоумением по поводу собственного предназначения. Без поддержки образов мыслеформ в уме создателя они постепенно истаивают, уходят в туман бессвязных грёз, из которого были сотканы.
Последний из ашей, объятый сном, похожим на смерть, был погружён в бессильное забытьё от тоски по утраченному навеки Старому миру. Сперва мы вспыхивали в его сознании невольно, вырываясь скорбными вздохами из стиснутой отчаянием груди сновидца, были неясными видениями, хранящими обрывки растерзанной памяти. Невнятные образы, меркнущие в бесформенном тумане над долиной спящего разума.
Непримиримая жажда — отмщения? познания? — оказалась сильнее забвения. Прошлое само настигло Ир-Птака, разбередив его скорбный сон лавиной воспоминаний. Он не мог покинуть Ингавию, дабы не лишиться последних сил — ведь и сам был своего рода мыслеформой, догорающей искрой древней магии, чьё пламя давно угасло. И тогда-то настал наш час.
Игнавиане сделались ушами и глазами Ир-Птака: его верными посланниками, исполнителями непостижимых замыслов. Мы были актёрами в чрезвычайно запутанной пьесе, о сюжете которой могли только догадываться.
Последний из ашей — сначала бессознательно, а потом и целенаправленно — пытался воссоздать в воображении утраченный мир. Поэтому в облике Игнавии — и её обитателей — отражаются образы, дорогие его сердцу. Нет, не сердцу — уму, ибо разве бывают сердца у теней?..
Он называл меня своим лучшим творением и всегда относился с каким-то трепетом, даже теплотой — если может теплота исходить от мёртвого духа…
Не знаю, чей образ он пытался воссоздать во мне, но, без сомнения, этот мираж памяти терзал его неотступно и жестоко. Может, то была его возлюбленная? Хотя сложно представить, что Ир-Птак мог любить кого-то, кроме себя и своих пагубных опытов.