Перекрёстки Эгредеума
Шрифт:
— Великий Радош, — невольно вырвалось у него, — твои глаза!
Лицо Хранителя перекосилось от ужаса: глаза дочери Ингрида заволокла непроглядная тьма.
Она рассмеялась тихо — холодно, страшно, жестоко.
Хранитель отпрянул, но тут же снова встряхнул её с силой, точно надеялся таким образом согнать это наваждение:
— Прекрати! Хватит!
Эмпирика продолжала смеяться, уже не сдерживаясь, заходясь злорадным хохотом.
Его ужас только больше её подстёгивал.
—
Это был Ир-Седек, вбежавший в зал.
За ним появилась Лагнария — растерзанный призрак с мёртвым лицом, на котором застыла пугающая маска тёмного торжества.
— Да что же это?! — отчаянно взревел Хранитель, не сводя глаз с обезумевшей принцессы.
Эмпирика легко взмахнула рукой — и чудовищная сила швырнула его прочь.
Пролетев через весь зал, он рухнул навзничь у края обрыва, под которым потусторонний ветер с диким воем бился в яростном ликовании фиолетового вихря.
В глазах потемнело, и волна боли захлестнула тело.
— Невероятно! Получилось! — воскликнула Лагнария, замершая подле Эмпирики.
Та претерпевала зловещие метаморфозы: тьма, затопившая глаза, призрачной дымкой окутывала её и пронизывала насквозь, облекая в величественное чёрное одеяние, достойное Повелительницы Нового Эгредеума — или Обитательницы Предвечной Тьмы, в которой тот обречён был раствориться.
Растерянный Ир-Седек проскользнул мимо, метнулся через зал к Ингвару, принялся суетливо ощупывать его голову.
— Я в порядке, — зло отмахнулся тот, приподнимаясь.
— Что случилось? Вы победили Ир-Птака? Я больше его не чувствую…
— Глупец! Ты не видишь, что случилось?!
Ветер рвался из прорехи, поднимался стеной под музыку бездны — со скрежетом, с грохотом, с барабанным боем, — и стена обретала форму, плотность, видимость и глубину. Стена удалялась и расширялась, обрастая бессчётными лестницами и коридорами, сумрачными комнатами и залами, чёрными дворцами и башнями, лабораториями и кабинетами, видимыми, как на разрезе. Стена взмывала ввысь стеклянным куполом, над которым разворачивалось чёрно-красное небо.
— Аш-Мар, — благоговейно изумилась Лагнария. — Вот о каком Старом мире говорил Ир-Птак!
И тьма густым чёрным дымом кружила по залу, сплетая образы бездны из тонких нитей, взмывающих в воздух с тонких пальцев Эмпирики, с её воздетых рук — нет, Хранитель отказывался верить, что это была она, не мог даже в мыслях называть это существо её именем.
Беззвёздное небо на полах платья, длинный шлейф непроглядной ночи, стелющийся по гладкому каменному полу…
— Похоже, вы — единственные живые обитатели прежнего Эгредеума, — и этот голос, от невыносимой чуждости которого разрывается сердце: скрежет тающего льда, звон тишины, отголосок забытой песни…
— …и вам здесь не место.
Холодный смех, жестокая ухмылка. Непроглядные глаза — куда страшнее, чем у Ив.
Чиатума! Вот чьей бледной тенью была любимая мыслеформа Ир-Птака! Вот чей образ жил в его мёртвой душе тысячи лет!
Ир-Седек
— Вставайте же скорее! — молит он. — Нужно уходить!
Безумец, право слово! Куда ж здесь уйдёшь?
— Позвольте мне, Повелительница! — распаляется Лагнария, заглядывая в кромешный мрак бездонных очей.
Прорехи тьмы на бледном лице Чиатумы холодно щурятся, студёная дымка вьётся вкруг чёрной фигуры невесомой вуалью.
— Позвольте положить конец прежнему миру, стереть его осколки в прах, дабы вы могли…
— О, не беспокойся, мятежный Эгидиум, я могу абсолютно всё.
— …и дать мне крылья ветра — как у Эйкундайо? И… бездну мудрости, как обещал Ир-Птак?
Бездну мудрости, да. Подумать только, на что иные готовы пойти ради знаний! Отвергать прежние идеалы, предавать друзей, обрывать жизни без раздумий — сколько угодно жизней, о бесценности которых можно разглагольствовать долго, но на деле — грош им цена, коли истина — высшая ценность.
Они готовы стереть в прах любого, кто встанет у них на пути, и охотно разрушат весь мир до оснований — и не один даже — буде тому необходимость. А может, и за просто так.
Говорят, среди путей познания практический — самый верный.
Говорят также, что страстное желание узнавать всё на собственном опыте увело людей из безмятежного рая, занавесив зачарованный взор необозримой бесконечностью тайн, рассыпанных во тьме неизведанного, как звёзды на небосводе, да иссушив беспокойную, измаявшуюся в непонятной тоске душу неутолимой жаждой запредельных истин.
И ещё говорят: блаженны те, кто понял, что разум их куцый постичь эти тайны бессилен…
— Пойдём, Лагнария. Будут тебе крылья…
Разве не видишь, не чуешь — они у тебя за спиной?
Пойдём, веришь мне — так не бойся, ступай к обрыву. Шагни в пропасть — я погашу её миражи, сотру лабиринты и башни, будет только тьма, а что в ней разглядишь — то и правда твоя.
Нет чёрного неба, нет красного солнца, что захочешь — то и будет.
Лети, Лагнария, лети — отчего ж не взлетаешь, отчего крылья тают как дым? Неужто сомнения одолели? Запомни: знание приходит с опытом, но нельзя получить такой опыт, который заведомо считаешь невероятным. Знание невозможно без веры — без веры в истинность источника познания.
Реально лишь то, что ты всей душой таковым почитаешь — и, верно, строгие ученья Эгидиумов тебе милее, чем вседозволенность Хаоса!
Иначе отчего не лететь бы тебе вопреки запретам известных законов? Известных, заметь — и негоже в их тесные рамки втискивать Вселенную, о которой ты знаешь ничтожную малость. Даже ты, мятежная отступница, даже ты…
Лети же, Лагнария, лети в бездну, коль не умеешь иначе!
А с мудростью как? Она — те же крылья.
Которые у тебя исстари подрезаны — оттого и не веришь в их силу.