Перекрёстки Эгредеума

Эмпирика Аттонита

Думаешь, было легко, оставив чарующую понятность Единого Бытия, ринуться во мрак по ту сторону заветов Неназываемого? Разорвать ткань мироздания, лишь бы найти за его пределами подлинную истину, такую, что и не снилась ни звёзднооким Хюглир, ни самому Предвечному Свету?!

Легче лёгкого — как прыгнуть в пропасть очертя голову.

И, даже зная, что меня ждёт, я бы сделала это снова.

***

Хранитель летел в чёрно-фиолетовом мельтешении среди разноцветных звёзд, вспыхивающих и гаснущих, точно искры костра, и чудилось ему сквозь оглушительный свист

ветра и скрежет межзвёздного льда, как голос, знакомый до боли, поёт тихо-тихо, будто из дальнего далека — или совсем близко, не разобрать:

«Когда мой голос замолкнет в бездне,

Он зазвучит у тебя в голове.

Он будет петь мою песню —

Ту, что я не спела тебе».

Он прежде никогда не слышал, чтоб Эмпирика пела — ни в одной жизни! — но её голос он не спутал бы ни с одним другим. Её настоящий голос.

«Он будет петь о других мирах

И о восходе чужого солнца», — заверяла та, от кого, кроме голоса, пожалуй, ничего не осталось.

Нет, нет, быть не может! Она ещё здесь, где-то здесь!

«…о древних битвах и вещих снах

Пророка, что никогда не проснётся».

Эмпирика, мы споём тысячи песен, вспомним тысячи битв, а захочешь — победим в каждой, только будь здесь, будь рядом, когда я проснусь…

«Он будет петь мою песню,

Предвозвещая тот миг,

Когда мы вновь встретимся и вместе,

За руки взявшись, войдём в этот мир».

ЭПИЛОГ

***

Безмятежный океан нежился в сладкой полудрёме, баюкая на оранжевых волнах розоватые отражения безлунного ещё неба.

Ласковый ветерок вздыхал над песчаным берегом сонной Апсары, над пустынным пляжем и крошечным дощатым причалом, где одинокая фигура задумчиво болтала ногами в воде. «И кому не спится в такую рань», — думал ветер, с любопытством заглядывая в отрешённое загорелое лицо, изумлённо изучал обрамляющие его длинные, не по возрасту седые пряди, а, заскучав, осторожно подкрадывался к приютившейся у причала хижине и с тихим перезвоном перебирал украшенные ракушками и камнями нити занавеси над входом.

Заигравшись, ветер не сразу замечал беспокойное шевеление под тростниковой крышей, а, заслышав ворчливое бормотание, виновато пятился к океану и, поскользнувшись на солнечных бликах, нырял в дремотные воды серебристой рыбкой.

— Мам, ну он снова ноет, я не могу.

— Спи, Дара, дочка, спи…

— Но Амади не спит! Или ему что-то снится опять.

— Эйк… поди глянь… Ты где? Эйкундайо!

Одинокая фигура спешила на зов — на звонкий даже со сна голос любимой зеленовласой певуньи, и, беспокойно влетая в хижину, привычно путалась в занавесках, в темноте спотыкалась о деревянный порожек и едва не смахивала со стены испуганную лютню, что

от такого переполоха вздрагивала с тихим стоном.

— Папа рано встаёт или поздно ложится? — смешливо пищало из-за полога у окна.

— Он перепутал день с ночью, — вздыхала Аэндара, уткнувшись носом в подушку.

Эйкундайо пробирался к окну, стараясь больше ни на что не наткнуться в тесном полумраке, и, склонившись над детской кроваткой, спрашивал полушёпотом у белобрысого малыша:

— Ну что, Амади? Опять не спится? Давай сказку.

— Давай, — так же тихо отвечал мальчик с улыбкой, — про принцессу в башне.

— Да ну, — качал головой Эйкундайо, — после неё ведь плохие сны, разве нет?

Амади только выжидающе улыбался и, не дождавшись, начинал лепетать — шёпотом, всё тише, постепенно убаюкивая сам себя:

— …в тёмном замке, в чёрной башне… там, где нет ни дня, ни ночи…

— И где нахватался только? — бормотала бесшумно подкравшаяся Аэндара.

Эйкундайо вздрагивал — так и не привык за все эти годы, а растрёпанная аюгави, зевая, приговаривала ласково:

— …тихо дремлет мир вчерашний, там, где всякий спать захочет. Спи, спи, сынок. Принцесса спит — и ты спи.

— Может, у него галахийский режим дня? Ну, знаешь, память рода, — шептал Эйкундайо Аэндаре, когда они отходили на цыпочках от затихшего малыша.

— Ага, скажешь тоже, может, ещё дар общения с духами приплетёшь?

— Она не спит, — уже из-за порога грёз вздыхал Амади, прежде чем нырнуть вглубь предрассветного забытья, — никогда не спит.

***

Когда Хранитель открыл глаза, всё вокруг было залито ослепительным тёплым светом. Он поморщился, прикрывая глаза рукой, попробовал подняться, но рухнул без сил на что-то мягкое.

— Наконец-то ты проснулся! — радостно воскликнул женский голос, будто бы знакомый, но давно позабытый. Что-то в его звучании отдалось вспышкой тупой ноющей боли в груди.

Чьи-то руки, маленькие и тёплые, нежно гладили его по лицу.

— Где я? — прохрипел он, всё ещё не в силах разглядеть ничего, кроме пляшущих разноцветных огней перед глазами.

— Ты не помнишь? — это был самый добрый и ласковый голос, который ему доводилось слышать за все бесчисленные жизни.

Одно из мельтешащих бледных пятен постепенно стало приобретать форму нависшего над ним лица, дрожащего и расплывающегося, остальные медленно принимали смутные очертания комнаты.

— Ты дома. Три дня назад аюгави тебя нашли на болотах, к юго-западу от города. Тебя лихорадило, и ты нёс какую-то чушь про демонов и войну. Наверное, сбился с дороги и надышался пыльцой жёлтой ряски, она сейчас в цвету. Не нужно было отпускать тебя одного…

— Куда отпускать? — сдавленно вымолвил ничего не понимающий Хранитель, безуспешно силясь сфокусировать взгляд на обладательнице чудесного голоса.

Она почему-то рассмеялась.

— Только не говори, что не помнишь, как сделал мне предложение!