Перевернутое небо
Шрифт:
– А-а!.. Так ведь решают: лететь со всеми птицами на юг или оставаться.
– Ну?
– Ну… одни кричат: "лететь!", другие: "оставаться!"
– Ну?
– Ну, и никак не могут определиться. Орут и орут, и не замечают, как приходит зима. И остаются. Куда ж лететь в мороз и вьюгу?
– Бедные, – сказала хрупкая девушка, глядя на меня повлажневшими глазами.
– Глупые, – ответил я.
Хрупкая девушка доверчиво сунула свою маленькую ладошку в мою. Ладошка её была тёплой, почти горячей.
– А вам совсем не интересно, кто я?
– спросила
– Абсолютно.
– А это хорошо?
– Замечательно.
Тоненькая девушка остановилась. Её юной груди стало тесно в наглухо застёгнутом светлом плаще – она там нетерпеливо вздымалась, стремясь расстегнуть верхние пуговицы одежды.
– Я хочу с вами поцеловаться, – сказала девушка… и, раскрыв зонтик, обвила руками мою шею.
В осеннем городе кричали воробьи. И под жёлто-солнечным зонтиком, как родные, целовались ещё недавно незнакомые друг другу мы из долгой-долгой ночи…
– Комната не нужна? – услышали мы чей-то голос потом.
И с трудом оторвались друг от друга…
Рядом с нами стояла немолодая женщина в сером вязаном платке.
– Я говорю: комната вам не нужна? – ещё раз спросила женщина. – Хорошая, чистая комната… И бельё только что заменённое. Недорого возьму…
Вот…
– А я-то думала, что мы улетели! – воскликнула моя юная спутница, глядя на меня и лучисто, и весело, и очень грустно..
– А разве нет? – удивился и я.
Милая девушка под жёлтым зонтиком, вдруг нежно-нежно на меня посмотрела, и, громко зарыдав, убежала в никуда, исчезла. Исчезла, как я теперь понимаю, навсегда.
Но с этого утра что-то со мной произошло невероятное – я стал смотреть на неустойчивую жизнь времени другими глазами и по-другому ценить придуманный не мною мир.
Во-первых, я, с огромным трудом, но устроился кочегаром в котельную единственного действующего в городе предприятия – хлебозавода, где работал омерзительно грубый, разнузданный и неприятный старик-ветеран. Я был его сменщиком. Старик ненавидел всех и вся. Но особенно – поселившихся под высоким потолком котельной голубей. Этих он ненавидел всеми фибрами своей души – их воркование выводило его из себя, а белые пятна птичьего помёта на грязном полу кочегарки приводили в бешенство. При каждом удобном случае дед швырял в сидящих высоко, на потолочных балках голубей загодя приготовленные палки и камни. Матерился нещадно. Я его невзлюбил…
Однажды знакомый редактор одной из прежде партийных, а теперь независимых газет города, предложил мне написать рассказ.
– О чём хочешь!, - сказал он. – Сейчас, слава Богу, можно писать о чём угодно!
Я написал об этом типе. Написал всё, как есть. Даже имя его сохранил – Тарас Дмитриевич… Но финал поневоле получился у меня неправдивым.
У меня, в финале, дед, матерясь, выползал из котельной в раннее утро, и смотрел в безоблачное небо. Там, в заманчивой голубизне, радостно кувыркались ненавистные ему голуби. Завидев их, дед ругнулся, автоматически пошарил глазами по двору в поисках камня…
А когда опять глянул
Дед громко захлопал в ладоши, но ни голуби, ни ястреб его не услышали.
Дед стал кричать. Всё то же.
Тогда дед метнулся в котельную, и включил аварийный гудок.
Непрекращающийся вой гудка в тишине раннего утра разбудил жильцов близлежащих домов.
Те, повыбегав на балконы, и поняв, что мерзкий старик просто дурИт, подняли крик, угрожая хулигану расправой…
А старик из моего рассказа на них просто чихал. Он видел спасённых собой голубей, которые благополучно вернулись в кочегарку, и тихо радовался…
Рассказ опубликовали. Я, предчувствуя разнос со стороны деда, но с тихим злорадством, принёс его деду.
Жёлчный дед, дочитав его до конца, неожиданно для меня, тепло улыбнулся.
– А ты правильно это подметил, - сказал он, постукивая чёрным пальцем своей руки по свежей газете. – Я такой. Жизнь – паскуда, мать её, перемать!
И с этого момента я почувствовал, что нужен ему, что просто необходим. А он нужен мне.
3.
Мелкий дождь намертво прибил жёлтые листья к разбитому асфальту тротуаров и улиц. Их, листья, не тревожили ни безработные дворники, ни, тем более, немощная дождевая вода серых, унылых небес.
Стояла запущенная, неприбранная осень разочарованных «новой» жизнью людей. – с застывшими на проводах прозрачными каплями влаги, с мусором переполненных урн на тротуарах и с безразличными ко всему прохожими.
У обочины ржавой от опавших листьев улицы стояла девушка под жёлтым зонтиком.
У меня закружилась голова…
– Ты сегодня ел? – обеспокоенно спросил Антон, сидя рядом со мной в своём частном такси. – Да что такое? Что с тобой?
– Я только что видел девушку под жёлтым зонтиком, - ответил я.
Антон укоризненно смотрел:
– Ну, и что?
– Ничего. Я не смог разглядеть её лица – ты слишком быстро промчался мимо неё. Может, вернёмся? А? Давай, вернёмся, Антон!
Я образом этой девушки стал бредить. Я тосковал по ней. Я не мог жить без неё. Порою мне даже думалось, что встретив снова, всю жизнь носил бы её на своих руках… Я даже посвятил ей небольшой, почти крохотный, но вполне осознанный рассказ под названием -
ВЬЮГА
«В трёхдневном завывании ветра за окном звучала беспросветная тоска и усталость. Так же, как и в монотонном поскрипывании маячтника старых ходиков на бревенчатой стене комнаты. Тоска и усталость. Тоска и усталость. Тоска и усталость…
А Маруся проснулась бодрой и счастливой.
– Мамочка родная! – радостно охнула она, открыв глаза.
И, торопливо задув оплывшую за ночь почти сгоревшую на блюдце свечку, переполненная любовью, в одной длинной ночной сорочке весело подбежала к замёрзшему окну.