Перевернутое небо
Шрифт:
– Выбирайте! – сказал командир.
Завидев зонтик жёлтого цвета, я бессознательно выкрикнул:
– Жёлтый!
А потом спохватился:
– Но я же на такой высоте превращусь в сосульку.
– Чем так жить, - сказал командир авиалайнера, - лучше разбиться звонкой сосулькой, слетевшей с большой высоты – хоть кто-то услышит.
– Но можно и не раэбиться, - сказал Анасис. – Пример тому – великий Маркес!.. – он открыл выходной люк самолёта. – Удачи!
На меня пахнуло холодом космоса.
Прозвучал громкий хлопок.
Я открыл глаза…
За распахнутой ветром форточкой
6.
За окном всё мело и мело…
– Зина! – сказал я в телефонную трубку соседке по площадке этажа. – Сегодня какое число?
Двадцать пятое, - откликнулся знакомый голос.
– Декабря?
– Ноября.
– Вы видели, как метёт за окном?
– Третьи сутки метёт. Ты что, только очнулся.
– Нет. Заработался, видно.
– А-а! Про что пишешь?
– Про любовь.
– Эх! Будь моложе, я бы тебе помогла…
– Я про это, Зина, с натуры никогда не пишу. Об этом хорошо пишется в разлуке.
– А-а! Почитай!
– Долгая история, Зина.
– Почитай! Я в постелях любовь страсть, как люблю!
– Зин, я пошутил. Я пишу о другом… Я пишу про весну. Представляете: сад в цвету. В белом-белом. И на фоне неземной красоты где-то плачет ребёнок. И, чем красивее мы видим цветок, тем надрывней и невыносимее детский плач… Потом от цветка вишни срывается один лепесток, и медленно падает на ярко-зелёную траву. Падает, падает… Упал. А в ярко-зелёной траве, в неземной красоте происходит земной беспредел. Жёлтую солнышко-бабочку заглатывает изумрудного цвета лягушка. Лягушку – серебристый красавец уж. Ужа сжирает симпатяга ёж. Ежа раздирает на куски рыженькая милая лиса… И плач ребёнка звучит еле слышно, как писк проснувшегося комара. Он уже никого не тревожит. Вот о чём я пишу.
Помолчали.
– Ну, что скажете, Зин? Алло, алло! Зина, вы слышите?
В дверь позвонили.
Пришла обеспокоенная, довольно молодая соседка по лестничной площадке Зина.
– Что происходит? – спросила она. – Ты здоров?.. То спрашиваешь, какое сегодня число, то про снег за окном что-то лепечешь, то рассказываешь несусветные сказки-небылицы. Где ты видел в оном месте столько гадкого зверья?
– В ярко-зелёной траве.
– Да брехня всё это! Не бывает такого! В саду?.. Там может быть только бабочка и лягушка. Ну, ещё – уж, если подумать А лиса! Откуда в цветущем саду могла взяться лиса? И что там делал ребёнок?
– Зина, я слышал! Он плакал.
– Жениться тебе надо. Он слышал… Был там, что ли, в саду?
– Был.
– Угу!.. В ноябре, когда снегом всё замело… Эх, сосед, дорогой, одному жить нельзя! Так и свихнуться недолго. Давай, я тебе хоть чай заварю – вот, печенье с собой прихватила… Погоди! – Зина что-то сняла с моего плеча. – Батюшки-светы! Откуда снежной зимой лепесток цветка вишни?!.
Несколько дней я смотрел в окно, на летящие там лепестками вишен хлопья снега, и пришёл к выводу, что правдой в этом эпизоде моей жизни было абсолютно новое сочинение, придуманное из ниоткуда ожившей фантазией моей души..
***
Интересно, что скажет мой коллега по кочегарке, дед Корнелий Остапович, когда я это прочитаю ему вслух?.. Он, Корнелий
– Хочется жизни, непохожей на нынешнюю! – говорил он. – Только это вернёт нам уверенность в завтрашнем дне! Ты, пожалуйста, пиши, не переживай, что никто нигде не напечатает, Я это запомню!
А после прочитанного со свежего листа писчей бумаги очередного рассказа
МАТЕРНИЙ СЫН
«У него мать такая была – с устойчивым, глобальным комприветом. Когда мир узнал о первом полёте в космос советского человека и ошеломился, она написала в Кремль письмо: «Поздравляю и, канешно, радая до плачу, но зачем же рисковать лучими сынами – им надо строить коммунизм. А я уже старая – што будет, то и будет – пошлите у космос меня. Хоть какую пользу а сделаю и сынов наших уберегу от случаев. Очень про это просю и благадарю за ранее»
А поскольку она считала, что для пользы дела космический корабль должны построить за её счёт, то «за ранее» продала козу и порезала всех кур (жареную птицу собиралась взять с собой, в космическую дорогу)…
Он был похож на эту свою мать: с мечтой о неизбывном и с неутомимым желанием лезть во все большие дела. Причём, лез он в эти дела, как в свои собственные, без оглядки.
Например, он всем сердцем переживал за судьбу американских индейцев:
– Что они там, в своём Белом доме, не понимают, чем всё это грозит человечеству? Вначале выгнали подлинных хозяев своей земли в резервации, а потом же захотят и наши земли заграбастать! – кричал он в молодости в сельской очереди за привезённым чёрным хлебом.
Селяне, в основном безграмотные старушки, видевшие в своей бревенчатой жизни только один белый дом – местный сельсовет – не верили своим ушам:
– Чаво?! – недоумевали они. – Каво выгнали?!
– Индейцев!
– Не балаболь! – отмахивались те, успокоившись, – в наших местах индюшек сроду не водилось, каво там выгонять?
А он переживал. И уже выражал свою озабоченность по поводу положения дел на Ближнем Востоке:
– Не могу понять, жаловался он в зрелом возрасте соседу Петру, кто там прав, кто виноват? Если, допустим, правы евреи, то надо всему мировому правительству ихнюю сторону и кончать эту историю, а если наоборот, то, значит, и делать надо всё наоборот. Что за проблемы придумали эти политики – всё ж просто, как дважды два!
– А тебе-то что? – не понимал его Петро. – Где эти евреи и где ты!
– Так люди ж там! – со скорбью в голосе отвечал он. – И гибнут от ракет.
И кипятился, и возмущался всяческими поползновениями мировых реакционеров на справедливость:
– Ты ж посмотри, что творят эти гады с Ливией! – нервно вдавливал он очередной окурок сигареты в скамейку у своих ворот, будучи в летах, совсем недавно. – Сердце болит! Болит и разрывается сердце, а им на всё наплевать – разрушили и уничтожили целую страну и хоть бы что – все молчат, как в рот воды набрали! Всем всё равно! Как в этом мире жить? Кому кричать? Куда бежать?