Пернатый змей
Шрифт:
Скульптор смотрел на него с изумлением и восторгом, к которому примешивался страх. Человек, стоявший перед ним, мощный и напрягшийся, с черными глазами, в которых пылала безмерная гордость, и одновременно молящими, этот сверхъестественный человек внушал ужас и восторг.
Дон Рамон повернулся к скульптору.
— Теперь ты! — сказал он.
Скульптор испугался. Видимо, струсил. Но посмотрел в глаза Рамону. Мгновенно то же сосредоточенное спокойствие, похожее на транс, овладело им. И внезапно, в этом состоянии транса, он вскинул вверх руку в молитве, и его пухлое, бледное лицо прекрасно преобразилось,
— Хорошо! — сказал Рамон, склоняя голову.
Скульптор будто очнулся; Рамон протянул ему руки, прощаясь. Скульптор взял их, поднял правую руку Рамона и прижал тыльной стороной к своему лбу.
— Adi'os! — сказал Рамон, подбирая блузу.
— Adi'os, Se~nor! — ответил скульптор.
И с гордым, сияющим радостью лицом вернулся к работе.
Рамон зашел в саманный домик, где во дворе, обнесенном плетнем из стеблей сахарного тростника и затененном огромным манговым деревом, Мануэль, его жена, дети и два помощника пряли пряжу и ткали. Под банановыми пальмами две маленькие девочки усердно чесали белую и коричневую шерсть; жена Мартина с девочкой постарше пряли тончайшую нить. На веревке сушилась окрашенная шерсть: красная, синяя и зеленая. Под навесом стояли за двумя ткацкими станками Мануэль с юношей.
— Как идут дела? — крикнул дон Рамон.
— Muy bien! Muy bien! — откликнулся Мануэль, взгляд и улыбка которого сияли светом этого удивительного преображения. — Очень хорошо, очень хорошо, сеньор!
Рамон постоял, глядя на замечательное серапе, ткущееся на станке. По краям шли зигзагообразные полосы из небольших черных и синих ромбов, а на концах — переплетенные черноватые и синие ромбы. Мануэль только начал ткать середину, которая называлась boca — «рот», и озабоченно смотрел на рисунок, прикнопленный к станку. Но рисунок был такой же простой, что и железная эмблема, которую ковал кузнец: змей, кусающий себя за хвост, черные треугольники на его спине образовывали внешний круг, а в середине — синий гордо стоящий орел с изящными крыльями, своими концами касающимися живота змея, и попирающий его лапами.
Рамон направился обратно к дому, к террасе наверху короткого крыла дома, где находилась его комната. Перебросив сложенное серапе через плечо, он шел по террасе. В конце крыла, обращенного к озеру, терраса была квадратной, с низкой, толстой стеной и черепичной крышей; с массивных столбов свисала бегония цвета алого коралла. Терраса, или лоджия, была устлана petates, индейскими циновками из пальмовых листьев, в одном углу стоял барабан, на котором лежала колотушка. В дальнем конце была каменная лестница, внизу упиравшаяся в запертую железную дверь.
Рамон постоял, глядя на озеро. Тучи вновь рассеялись, гладь воды источала беловатый свет. Вдали плясала точка лодки, возможно, Мартин с женщинами.
Он снял шляпу и блузу и стоял неподвижно, обнаженный по пояс. Потом поднял колотушку и, помедлив секунду-другую, чтобы душу объял покой, начал бить в барабан. Медленные, на две доли, призывные удары, тихий — громкий, звучали с настойчивостью непреложности. Он вернул барабану его древнюю варварскую мощь.
Какое-то время он был один: левая рука держит барабан, или тамтам,
На веранду поднялись люди, все одетые одинаково, в белые хлопчатые рубахи и штаны, в сандалиях, у каждого через плечо перекинуто серапе. Но их кушаки были целиком синие, а сандалии сине-белые. Скульптор тоже появился, и Мирабаль был здесь, оба тоже во всем белом.
Мужчин было семеро, не считая Рамона. Поочередно появляясь на террасе, они приветствовали его, сбрасывали серапе, темно-коричневые с сине-белыми глазами по краям, расстилали их у стены, рядом клали шляпы. Потом все сняли рубахи и бросили их на шляпы.
Рамон оставил барабан и сел на свое серапе, белое с черно-синими полосами и алой каймой. Барабанщик тоже сел и взял барабан. Мужчины молча сидели кружком, скрестив ноги, обнаженные по пояс, с красновато-кофейными торсами, двое из них были белые, кожа Рамона — мягкого желтовато-коричневатого цвета. Некоторое время все молчали, только барабан отбивал однозвучный, гипнотический сокровенный ритм. Потом барабанщик запел странным, сдавленным голосом, вряд ли слышным за пределом круга, фальцетом древних индейцев:
— Спящий — проснется! Спящий — проснется! Идущий тропой змеи явится; пыльной тропой придет, облаченный в змеиную кожу…
Остальные один за другим присоединялись к поющему, и вот уже пели все — необычную, смутную песнь древнего варварского мира. Пели тихими, сокровенными голосами, звучащими как бы из самых древних, самых темных глубин души, песнь не внешнему миру, а тому, что внутри, — миру души, поющие сами себе.
Так они пели какое-то время в необычном этом единозвучии, как стая птиц, летящая в едином порыве. И когда барабан содрогнулся в последний раз, они тоже смолкли, издав горлом напоследок такой же хлесткий звук.
Воцарилась тишина. Мужчины поворачивались друг к другу, переговаривались, тихо смеялись. Но их голоса и их глаза были уже не те, что днем.
Потом раздался голос Рамона, и все тут же смолкли, слушая его, склонив головы. Рамон сидел, подняв голову и устремив взгляд вдаль в молитвенном экстазе.
— Нет ни Прошлого, ни Будущего, есть только Сейчас, — говорил он вдохновенно, но как бы обращаясь к самому себе.
— Великий Змей сворачивает и разворачивает плазму своих колец, и рождаются звезды и гаснут миры. И это всего лишь преобразование и выброс плазмы.
Я есмь вечно, говорит его сон.
Как человек, спящий глубоким сном, не сознает своего существования, но существует, так и Змей свернувшегося космоса, несущий свою плазму.
Как для человека, спящего глубоким сном, нет ни завтра, ни вчера, ни сегодня, но только настоящий миг, так и для безупречного, вездесущего Змея вечного Космоса есть Сейчас, вековечное Сейчас.
Сейчас, и только Сейчас, и во веки веков Сейчас.
Но спящий Змей видит летучие сны.