Пернатый змей
Шрифт:
— Да. Довольно часто. Раз в неделю. Или два, — ответил он; его черные глаза смотрели на нее с каким-то таинственным выражением, которого она не понимала.
Эти мужчины хотели подавить ее волю, хотели сделать вид, что при ясном свете дня не замечают ее.
— Мне пора, надо возвращаться домой, — сказала она. — Солнце скоро начнет садиться.
— Ya va? Уже уходите? — произнес Сиприано своим мягким, бархатистым индейским голосом с ноткой легкого удивления и упрека.
— О, нет, сеньора! — закричала
— Меня будут ждать дома, — ответила она нерешительно.
— Нет, нет! Я могу послать мальчишку, предупредить, что вы вернетесь завтра. Хорошо? Остаетесь? Ах, как прекрасно!
И она ласково коснулась руки Кэт, потом вскочила и поспешила к слугам.
Сиприано достал портсигар. Предложил Кэт.
— А что, если я не откажусь? — сказала она. — Это мой порок.
— Конечно, не отказывайтесь. Нет ничего хорошего в том, чтобы быть безупречной.
— Вы так считаете? — рассмеялась она, пуская дым.
— А вы по-прежнему считаете, что здесь царит мир и покой? — спросил он с непонятной иронией.
— Почему вы спрашиваете? — воскликнула она.
— А мне интересно, почему белые всегда хотят мира?
— Но это так естественно! Разве все люди не хотят мира? Вы не хотите?
— Мир — это всего лишь отдых после войны, — сказал он. — Так что он не более естествен, чем сражение, наверно, не более естествен.
— Но есть иной покой, который выше нашего понимания. Разве не знаете?
— Пожалуй, я не представляю, что это такое, — сказал он.
— Какая жалость! — воскликнула она.
— Вы хотите привить мне свои понятия! Но я смотрю на это по-другому. Каждый человек переживает два состояния духа. Одно подобно раннему утру в сезон дождей, очень спокойному, мягкому, влажному, да? — когда поет пересмешник и всюду порхают птицы, благоухающему. И другое, похожее на сухой сезон, — когда весь день струится постоянный, жаркий свет и кажется, что так будет всегда.
— Но вам больше нравится первое! — вскричала она.
— Не знаю! — ответил он. — Второе длится дольше.
— Уверена, свежее утро нравится вам больше, — повторила она.
— Не знаю! Не знаю! — мрачно улыбнулся он, и она поняла, что он действительно не знает. — В первом состоянии вы можете чувствовать, как цветы распускаются на своих стеблях, стебли очень крепкие и напоены соком, да?.. и цветок распускается, как лицо, от которого исходит аромат желания. Такой может быть женщина… Но это проходит, и начинает палить солнце, очень яркое, очень горячее, да? Тогда все внутри человека меняется, чернеет, да? И цветы вянут, а грудь человека становится как стальное зеркало. И внутри него чернота, он сворачивается и разворачивается, как змея. Все цветы засохшие, стебли поникли, да? И тогда для мужчины не существует женщин. Они исчезают, как цветы.
— И чего же он хочет тогда?
— Не знаю. Может, он хочет быть очень большим человеком и властелином
— Так почему же он не осуществит свое желание? — спросила Кэт.
Сиприано пожал плечами.
— А вы, — сказал он ей, — вы мне кажетесь тем свежим утром, о котором я говорил.
— Мне только что стукнуло сорок, — взволнованно сказала она.
Он снова пожал плечами.
— Это не имеет значения, — сказал он. — Все равно, сколько вам стукнуло. Ваше тело кажется мне стеблем цветка, о котором я говорил, а лицо, оно всегда будет как утро в сезон дождей.
— Зачем вы мне это говорите? — спросила она, не в силах побороть невольную дрожь, охватившую ее.
— Почему я не должен говорить этого?! — ответил он. — Вы как прохладное утро, очень свежее утро. Мы, мексиканцы, — конец жаркого сухого дня.
Его черные глаза, не отрываясь, смотрели на нее с затаенным мучительным желанием и, как ей показалось, непонятным вызовом. Она опустила голову, пряча лицо, и качалась в качалке.
— Мне бы хотелось жениться на вас, — сказал он, — если вы когда-нибудь соберетесь замуж. Мне бы хотелось жениться на вас.
— Не думаю, что вообще выйду замуж еще раз, — ответила она, метнув на него взгляд, грудь ее вздымалась, словно ей стало нечем дышать, лицо залил неудержимый густой румянец.
— Кто знает! — сказал он.
На террасе появился Рамон и направился к ним, через голое плечо перекинуто тонкое белое серапе с сине-черным узором по краям и длинной алой бахромой, раскачивавшейся в такт его шагам. Он прислонился к одному из столбов, глядя на сидящих Кэт и Сиприано. Сиприано поднял на него глаза, выражавшие глубокую привязанность.
— Я сказал сеньоре Катерине, — произнес он, — что, если ей когда-нибудь захочется выйти замуж, она может выйти за меня.
— Нельзя быть таким прямолинейным, — улыбаясь, сказал Рамон, глядя на Сиприано с тем же выражением.
Потом посмотрел на Кэт, улыбаясь проницательными глазами. Он стоял, сложив руки на груди, как это делают мексиканцы, когда становится холодно; его выпуклая гладкая грудь была кремово-коричневой, как опиум.
— Дон Сиприано говорит, что белые люди всегда хотят мира, — сказала она, ищуще глядя на него. — Разве вы не считаете себя белыми людьми? — спросила она с некоторым вызовом.
— Не белее, чем мы есть, — улыбнулся Рамон. — По крайней мере, не белые, как лилия.
— И неужели вы не хотите мира?
— Я? Нужно подумать. Как и было предсказано, кроткие наследовали землю{27}. Но кто я такой, чтобы завидовать им в их мире! Нет, сеньора. Разве я похож на проповедника мира? — или на проповедника войны? На мой взгляд, раскол проходит не здесь.
— Не понимаю, чего вы хотите, — сказала она, не сводя с него глаз.
— Мы лишь наполовину понимаем себя, — ответил он, улыбаясь переменчивыми глазами. — А может, и того меньше.