Пернатый змей
Шрифт:
— Я могу понять, когда люди желают все иметь, всю свою жизнь, да? жить спокойно и ни в чем не нуждаясь, как в Англии и в Америке. Хорошо — осознавать это. Что ты qui vive [95] , да?
— Наверно, — ответила она.
— Поэтому мне нравится, — сказал он, — когда Рамон говорит людям, что земля — живая, а в небе летает громадная невидимая птица. Думаю, это правда. Конечно, правда! И знать это — хорошо, потому что тогда человек qui vive, да?
95
Счастливый (лат.).
— Но
— Почему? Почему скучно? Нет, я, напротив, считаю, что это замечательно. Ах, вам следует выйти замуж и жить в Мексике. Я, по крайней мере, уверен, вам это понравится. Вы все больше и больше будете это осознавать.
— Или все больше и больше деградировать, что, как мне кажется, и происходит здесь с большинством иностранцев.
— Почему деградировать? — не согласился он. — Не понимаю. Почему деградировать? Перед вами страна, где ночь — это ночь, где идет дождь, и вы это видите. И где есть люди, с которыми вы должны быть qui vive все время, все время. И это очень хорошо, да? Жизнь у вас не скучная. Не как у жемчужины! Согласны, что у жемчужины скучная жизнь, да? — cuando se echa a perder [96] ?
96
Когда она начинает тускнеть (исп.).
— Да! — согласилась она.
— А еще есть Рамон. Как он вам кажется?
— Не знаю. Ничего такого не хочу сказать. Но думаю, ему не хватает чувства меры: слишком далеко заходит. И не думаю, что он мексиканец.
— Почему? Почему не мексиканец? Он мексиканец.
— Не такой, как вы.
— Как это, не такой? Он мексиканец.
— Он кажется мне продуктом старой-престарой Европы, — сказала она.
— А мне он кажется продуктом старой-престарой Мексики, — возразил он, быстро добавив: — и новой тоже.
— Но вы не верите в него.
— То есть?
— Вы — вы лично. Вы не верите в него. Думаете, он ничем не отличается от остальных, что это своего рода игра. Вы, мексиканцы, на все смотрите как на игру. Ни во что по-настоящему не верите.
— Как это не верю? Не верю в Рамона? Ну да, может, я не боготворю его, не падаю перед ним на колени, простирая руки и обливая слезами его ноги. Но я… я тоже верю в него. Не так, как вы, но по-своему. Скажу почему. Потому что в нем есть сила, которая заставляет верить в него. Если бы он не обладал такой силой, как бы я мог верить в него?
— Когда тебя заставляют верить, такая вера сомнительна, — сказала она.
— Как еще человек может поверить, если его не заставить? Я люблю Рамона за то, что он заставляет меня верить. Когда я был молод и мой крестный отец не мог заставить меня уверовать, я был очень несчастлив. Это сделало меня несчастным. Но Рамон заставляет меня верить, и это очень хорошо. Я чувствую себя очень счастливым, когда понимаю, что не могу от него избавиться. И вы тоже будете счастливы.
— Когда пойму, что не смогу избавиться от дона Рамона? — с иронией спросила она.
— Да, это тоже. А еще, когда поймете, что не сможете убежать от Мексики. И даже от такого человека, как я.
Она помолчала, скрытая темнотой, и язвительно ответила:
— Не думаю, что буду счастлива, чувствуя невозможность бежать из Мексики. Напротив, если не буду уверена, что могу в любой день уехать, мне здесь станет невыносимо.
А про себя думала: «А может, Рамон единственный, от кого я не смогу окончательно бежать, потому что он по-настоящему задевает какую-то струну во мне. Но от тебя, маленький Сиприано, мне даже не нужно спасаться, потому
— Вы так думаете? — быстро сказал он. — В таком случае вы просто не понимаете. Вы способны думать лишь, как думают американцы. Это естественно. В силу вашего образования, образ мысли у вас американский, североамериканский, по-другому вы думать не можете. Почти все женщины такие: даже мексиканки из испано-мексиканского сословия. Все они думают только по-американски, потому что по-другому не получается, когда делаешь американскую прическу. То же самое с вами. Вы думаете как современная женщина, принадлежащая англосаксонскому или тевтонскому миру, и причесываетесь определенным образом, и имеете деньги, и вообще свободны. Но вы думаете так только потому, что эти мысли вложены вам в голову, точно так же, как в Мексике расплачиваетесь сентаво и песо, поскольку в кармане у вас мексиканские деньги. Вам их выдают в банке. Так что, когда вы говорите, что свободны, вы не свободны. Вы вынуждены все время думать по-американски — вынуждены, должен сказать. У вас не больше возможностей выбора, чем у раба. Как пеону приходится есть все время тортильи, тортильи, тортильи, потому что ничего другого у него нет, так у вас нет иных мыслей, кроме этих американских: что вы женщина и свободны. Изо дня в день вы вынуждены жевать эти тортильи, тортильи. Пока не поймете, что вам может понравиться что-то еще.
— Что же еще должно мне понравиться? — спросила она, состроив в темноте гримасу.
— Другие мысли, другие чувства. Вы боитесь людей вроде меня, потому что думаете, я не буду обходиться с вами `a l’americaine. Вы совершенно правы. Я не буду обходиться с вами так, как должно обходиться с американской женщиной. Да и с какой стати? У меня нет такого желания. По мне, это неправильно.
— Вы бы обходились с женщиной как настоящий исконный мексиканец, да? Предпочли бы, чтобы она оставалась невежественной, сидела дома? — спросила Кэт с сарказмом.
— Я не смогу заставить ее оставаться невежественной, если она сама того не захочет. Но если придется ушить ее чему-то, я буду учить ее не на американский лад.
— На какой же?
— Qui'en sabe! Ca reste `a voir.
— Et continuere `a у rester [97] , — сказала Кэт, смеясь.
Глава XIV
Домой в Сайюлу
Утро было необыкновенно голубое: свежий воздух, голубое сияние над деревьями и далекими горами, яркие птицы, как только что распустившиеся бутоны, сверкающие в воздухе.
97
— Кто знает! Там подумаем (исп.).
— Ну, думайте (фр.).
Сиприано возвращался в Гвадалахару на автомобиле, и Карлота собиралась ехать с ним. Кэт предстояло возвращаться по озеру на лодке.
Карлота по-прежнему иногда доставляла Рамону мучения. Она еще способна была терзать, рвать внутренности. Не душу, не дух, но его, как встарь, чувствительное, сострадательное нутро: точно в центре живота, кромсать так, что он чувствовал, как течет внутри кровь.
Оттого, что он любил ее, он беспокоился о ней: об этом нежном, страстном, капризном, иногда эльфоподобном существе. За долгую совместную жизнь он во многом создал ее и испортил. Но за это время сам он постепенно изменился внутренне. Не то чтобы стал меньше тревожиться за нее или его тянуло к другим женщинам. Это бы она смогла понять. Но в нем зрела подспудная, безрассудная потребность предать свое эмоциональное, духовное и психическое «я» медленному пламени, чтобы оно переплавилось в новое единство.