Пернатый змей
Шрифт:
— Нинья! — звала она дикарским пронзительным голосом. — Ты ешь тортильи?
— Иногда, — отвечала Кэт.
— А? — кричала юная дикарка.
— Иногда.
— На! Съешь одну! — и Конча протягивала Кэт коричневую лапу с розоватой ладонью, на которой лежала закопченная тортилья.
— Не сейчас, — говорила Кэт.
Ей не нравилось тяжелое непропеченное тесто, отдававшее известью.
— Не хочешь? Не станешь есть? — говорила Конча с бесстыдным, пронзительным смехом. И шваркала отвергнутую тортилью на стопку других.
Она была из тех, кто не ел хлеба, кто говорил, что он им не нравится, что это не еда.
Кэт сидела на своей террасе и покачивалась
Подошло время ланча, в час безумной жары: жирный горячий суп, жирный рис, костистая жареная рыба, вареные овощи с кусочками вареного мяса, большая корзинка с манго, папайей и прочими тропическими фруктами, которые в жару не лезут в горло.
И босоногая малышка Мария в мятом, драном, линялом красном платьице, ждущая у стола. Такая преданная. Она стояла возле Хуаны, захлебывавшейся темным пузырящимся потоком слов, и украдкой дотрагивалась до белой руки Кэт; потом так же украдкой дотрагивалась еще раз. Видя, что Кэт не сердится, она тайком клала тонкую, смуглую ручку ей на плечо, невообразимо нежно, невесомо, и в ее распахнутых чудесных черных глазах светилось темное блаженство, удивительное, и на ее детском личике, с оспинками, слегка туповатом, появлялось таинственное, игриво-лукавое блаженное выражение. Кэт быстрым движением сбрасывала с плеча тонкую, смуглую, в оспинках ручонку, и ребенок отступал назад, выражение блаженства сменялось озадаченным, но ее черные глаза по-прежнему сияли в каком-то всепоглощающем рептильном экстазе.
Пока Конча не подходила к ней и тычком локтя приводила в себя, сопровождая удар грубыми, варварскими выражениями, которых Кэт не могла понять. Блестящие черные глаза ребенка начинали часто моргать, и Мария разражалась слезами, а Конча — громким, грубым, издевательским смехом, как некая сильная птица. Хуана обрывала темный, клейкий поток слов, чтобы взглянуть на дочерей и бросить им какое-нибудь замечание, не действующее на них.
Жертва, постоянная жертва, и постоянная мучительница.
Ужасная, ужасная жаркая пустота мексиканских утр, гнетущая черная ennui [101] , висящая в воздухе! Кэт чувствовала, как бессилие охватывает душу. Она уходила на озеро, подальше от этого дома, от этой семейки.
С началом дождей деревья в запущенных садах на берегу озера запылали алым и покрылись бледно-лиловыми цветами. Мгновенно ожили красные, алые и лавандовые тропические цветы. Брызги изумительных красок. Но только и всего: брызги! Рассыпались брызгами, как фейерверки.
101
Тоска (фр.).
Кэт вспоминала терновник, в Ирландии в начале года покрывавшийся белой пеной цветенья, и, вдоль изгородей и тропинок, боярышник с коралловыми крупинками ягод влажным тихим утром, и наперстянку среди голых скал, и камыш, и кустики вереска, и заросли колокольчиков. И ей нестерпимо, нестерпимо хотелось бежать от этого тропического бессмысленного великолепия.
В Мексике ветер был дик и безжалостен, от дождя приходилось спасаться — сплошная стена воды, солнце — злое, беспощадное. Оцепеневшая, сухая, ирреальная земля, в которую бьют жесткие, словно
Никакого согласия в природе, никакой середины. Ни красоты слияния солнца и тумана, ни мягкости в воздухе, никогда. Или слишком жарко, или слишком холодно. Жесткие прямые или зигзагообразные линии, пронзающие грудь. Ни пленительного, нежного аромата земли. Запах Мексики, каким бы слабым он ни был, отдавал насилием и противоборством на химическом уровне.
И Кэт чувствовала, что ее переполняет ярость неприятия. Она сидела под ивой на берегу озера и читала роман Пио Барохи {28} , полный яростного: Нет! Нет! Нет! — Ish bin der Geist der stets verneint {29} ! [102] Но ее ярость и неприятие были намного сильней, чем у Пио Барохи. Испания не могла вызывать такого неприятия, как Мексика.
102
Я дух, всегда привыкший отрицать! (нем.)
Дерево клонило над ней кудрявые ветви. Она сидела на теплом песке, предусмотрительно подобрав ноги, чтобы лучи солнца не кусали за лодыжки. Несло слабым, застарелым запахом мочи. Озеро было так недвижно и прозрачно, что почти неразличимо. Неподалеку несколько смуглых женщин в одних длинных мокрых сорочках, в которых купались, стояли на коленях у края озера. Одни под палящим солнцем стирали одежду, другие поливали себя: черпали воду ковшиками из люфы и лили на свои черноволосые головы и темно-красные плечи. Слева от нее были два высоких дерева, тростниковая изгородь и крытые соломой хижины индейцев. Там пляж заканчивался, и огороды индейцев спускались к самой воде.
Она сидела в небольшом темном пятне тени посреди слепящего сияния, а мир двигался расплывчатыми черными крапинками в пустой сфере света. Она заметила смуглого мальчугана, почти голого, который с нескрываемой важностью взрослого мужчины шагал к воде. Ему было года четыре, но мужского в нем было больше, чем во взрослом. С мужанием к ним приходит неизменная ранимость, которой эти круглолицые, черноголовые, не гнущие спину дети-мужчины еще не знают. Малыш был знаком Кэт. Ей были знакомы эта драная красная рубашонка и причудливые лохмотья, которые были его, маленького мужчины, белыми брюками, как у взрослого. Знакомы его круглая голова, твердая, решительная походка, круглые глаза и быстрое мельтешение пяток, когда он удирал, как зверек.
«Что это у него?» — подумала она, глядя на маленькую фигурку, движущуюся в ярком свете.
В вытянутой ручонке малыша висела, болтая головой и слабо хлопая крыльями, птица, которую он держал за перепончатую лапу. Это была черная лысуха с белой полосой на внутренней стороне крыльев, одна из тех, которые во множестве качаются на волнах ошалевшего от солнца озера.
Малыш решительно подошел к краю воды, держа за лапу птицу, которая в его маленьком кулачке казалась огромной, как орел. Подбежал еще один мальчишка. Вдвоем они вошли в теплую, плещущую воду и, наклонясь с озабоченным видом, как старички, опустили лысуху на воду. Она поплыла, но едва могла шевелить лапами. Мелкие волны относили ее от берега. Мальчишки, как тряпку, тащили ее обратно за веревку, привязанную к лапе.