Пернатый змей
Шрифт:
— Ты потерпишь неудачу.
— Нет. Что бы ни случилось со мной, новая волна пронесется в воздухе, новый зов, которые породят отклик внутри каждого мужчины.
— Они предадут тебя. Знаешь ты, что даже твой друг Туссен сказал о тебе? Так узнай: будущее Рамона Карраско — это лишь прошлое человечества.
— Многое из того, к чему я стремлюсь, было в прошлом. Туссен видит лишь часть.
— Но мальчики не верят в тебя. Инстинктивно не верят. Сиприан, когда я ездила навестить его, сказал: «Отец все еще продолжает болтать эти глупости о возвращении древних богов, мама? Я бы хотел, чтобы он перестал это делать. У нас у всех будут неприятности,
Рамон рассмеялся.
— Ах, дети, — сказал он, — они как граммофон. Повторяют лишь то, что записано на пластинке, которую им подсовывают.
— Ты не веришь, что устами младенцев говорит правда, — горько сказала Карлота.
— Но, Карлота, у младенцев небольшой выбор. Матери и учителя с самого начала превращают их в граммофоны, и что им остается, как не говорить и чувствовать в соответствии с тем, что в них вкладывают мать и учитель? Наверное, во времена Христа старшие не так успешно обрабатывали младенцев.
Тем не менее, улыбка неожиданно сползла с его лица. Он резко встал и указал на дверь.
— Уходи, — сказал он негромко. — Уходи! Я задыхаюсь в твоем присутствии.
Отшатнувшись от его руки, словно боясь, что он ударит ее, она, как окаменевшая, сидела на кровати и глядела на него испуганно, но в то же время непокорно, вызывающе.
Затем огонь в его глазах вновь погас, рука упала вдоль тела. На лице появилось спокойное, отсутствующее выражение.
— Я тут бессилен! — пробормотал он.
И, взяв рубашку и шляпу, молча вышел на террасу, отрекаясь от нее телом и душой. Она слушала тихий шелест его сандалий. Потом донесся слабый скрип железной двери в ту часть террасы, куда ей не было доступа. Она сидела на его кровати, как груда пепла, пепел к пеплу, отгоревшая, лишь угли воли еще продолжали тлеть.
Глаза ее блестели, когда она вышла, чтобы присоединиться к Кэт и Сиприано.
После завтрака Кэт отплыла на лодке домой. Она покидала гасиенду со странным чувством сожаления, как будто — для нее — жизнь теперь была там, и больше нигде.
Собственный ее дом казался пустым, банальным, вульгарным. Впервые в жизни она чувствовала банальность и пустоту даже своей milieu [98] . Хотя Casa de las Cuentas была не только ее milieu.
— Ах, нинья, как хорошо! Как хорошо, что ты приехала! Ох, что было ночью, сколько воды! Много! Много! Но тебе, нинья, на гасиенде было нестрашно. До чего славная эта гасиенда Хамильтепек. А какой хороший человек дои Рамон — правда, нинья? Он заботится о своих работниках. И сеньора тоже, какая симпатичная женщина!
98
Среда обитания, окружение (фр.).
Кэт улыбалась, с удовольствием слушая Хуану. Но больше всего ей хотелось уйти в свою комнату, сказав ей: «Ради бога, оставь ты меня со своей пустой трескотней».
Опять прислуга, доставляющая мучения. Опять это их спокойное, глухое презрение к жизни, которое, похоже, свойственно современному миру. Невыносимая легкомысленная насмешливость, которая чувствуется чуть ли не в каждом слове. В постоянном «Нинья! Нинья!» Хуаны.
Когда Кэт села есть, Хуана расположилась поблизости на земле и болтала, болтала без умолку в своей малоразборчивой манере, при этом не спуская с госпожи черных, невидящих глаз, в
Кэт была небогата, доходы ее были весьма умеренными.
— Ах, эти богачи!.. — начинала Хуана.
— Я не богата, — говорила Кэт.
— Не богатая, нинья? — звучал певучий, ласковый птичий голос. И, с неописуемой иронией, спрашивал: — Значит, ты бедная?
— Нет, и не бедная. Я не богатая, но и не бедная, — отвечала Кэт.
— Ты не богатая и не бедная, нинья! — повторяла Хуана птичьим голосом, заглушая бесконечный, насмешливый свист настоящих птиц.
Ибо слова ничего не значили для нее. Для той, кто ничего не имел, никогда не мог иметь. Кэт принадлежала к таинственной касте богачей. А, как чувствовала Кэт, быть богатым или считаться богатым в Мексике было преступлением. На тебя смотрели даже не как на преступника, а как на урода. Каста богачей была кастой уродов, как собаки о двух головах или телята с пятью ногами. На которых смотрели не с завистью, но со скучной, непреходящей неприязнью и любопытством, как «нормальные» смотрят на «уродов». С тягучей, сильнодействующей, уничтожающей индейской насмешкой, с которой каменная природа индейцев относится ко всему, что старается подняться над серым, каменным уровнем.
— Это правда, нинья, что твоя страна там? — интересовалась Хуана, показывая пальцем отвесно вниз, вглубь земли.
— Не совсем! — отвечала Кэт. — Скорее там, — и касалась пальцем поверхности земли под косым углом.
— A-а, там! — говорила Хуана, глядя на Кэт с легкой подозрительностью: мол, чего можно ожидать от людей, которые появились из земли наклонно, как ростки camote [99] !
— А правда, что есть люди, у которых один глаз — вот тут?! — Хуана тыкала себе в середину лба.
99
Батат (исп.).
— Нет, неправда. Это просто выдумка.
— Неправда! — восклицала Хуана. — Ты уверена? Ты что, была в той стране этих людей?
— Да, — говорила Кэт. — Я бывала во всех странах, и нигде нет таких людей.
— Verdad? Verdad? [100] — с благоговением выдыхала Хуана. — Ты была во всех странах, и там нет таких людей! А в твоей стране одни только гринго? Других нет?
Она имела в виду настоящих людей, соль земли, мексиканцев, как она.
— Там все такие же люди, как я, — холодно отвечала Кэт.
100
Правда? Правда? (исп.)
— Как ты, нинья? И говорят все, как ты?
— Да! Как я.
— И много их?
— Много! Много!
— Смотри-ка! — вздыхала Хуана почти с благоговейным ужасом от мысли, что могут быть целые страны этих несуразных, потешных людей.
А Конча, эта юная, тошнотворная дикарка, пялилась сквозь решетку своего оконца на странный зверинец: нинью и белых гостей ниньи. Она-то, Конча, лепящая тортильи, была настоящей.
Кэт шла к кухне. Конча перекидывала с ладони на ладонь кусок masa, маисового теста, которое купила на plaza по семь сентаво килограмм.