Пернатый змей
Шрифт:
Корзины весенней гуайявы, корзины сладких лимонов, называющихся limas [108] , корзины крохотных, величиной с грецкий орех, зеленых и желтых лимонов; оранжево-красных и зеленоватых манго, апельсинов, моркови, плодов кактуса в огромных количествах, небольшое количество шишковатого картофеля, плоского, жемчужно-белого лука, маленьких calabazitas [109] и зеленых крапчатых calabazitas, похожих на лягушек, camotes, печеный и сырой, — ей нравилось смотреть, как корзины рысцой несут вверх на берег мимо церкви.
108
Лаймы (исп.).
109
Тыквы (исп.).
Потом,
На западном берегу люди взбегали наверх, водрузив на головы по дюжине громадных шляп, — словно движущиеся пагоды. Другие тащили искусно плетеные кожаные huaraches и грубые веревочные сандалии. Третьи — кипы темных серапе с кричащим розоватым рисунком, водрузив их на плечи.
Захватывающая картина. Но в то же время было во всем этом что-то тягостное, почти гнетущее. Все эти люди спешили на рынок, как на битву. Они шли не на радостный праздник торговли, но на суровую борьбу с теми, кому нужен был их товар. В воздухе всегда ощущалась странная, мрачная озлобленность.
К тому времени, как колокола на церкви били закат, торговля уже начиналась. На тротуарах вокруг plaza сидели на корточках индейцы со своими поделками, грудами зеленых арбузов, строем грубой глиняной посуды, пирамидами шляп, рядком расставленными сандалиями, фруктами, россыпью запонок и прочих безделушек, называвшихся novedades, небольшими подносами со сластями. И все время прибывали люди из глухих деревень, ведя за собой нагруженных ослов.
Но никогда никакого гама, криков, лишь изредка громкий голос. Ничего похожего на бурлящий, живой, оглушительный средиземноморский рынок. Но вечно упорная, размалывающая воля; вечно наждачное давление на душу как бы серо-черного базальтового жернова.
С наступлением темноты торговцы зажигали жестяные «молнии», и язычки огня колыхались и развевались, когда темнолицые люди в белых рубахах и штанах и в огромных шляпах опускались на корточки возле своего товара в ожидании покупателей. Они никогда не уговаривали тебя купить что-нибудь. Никогда не расхваливали свой товар. Они даже не смотрели на тебя. Было такое впечатление, что они вообще торговали, пересиливая свои неизменные злость и равнодушие.
Иногда Кэт было на рынке весело и легко. Но чаще она чувствовала неизъяснимую тяжесть, медленно, невидимо обволакивающую душу. Ей становилось не по себе, хотелось бежать. Больше всего ей хотелось утешения, которое давали дон Рамон и гимны Кецалькоатля. Они казались ей единственным спасением в этом ужасном мире.
Опять ходили разговоры о революции, так что рынок был беспокоен и молол черную тревогу, сея черную пыль на душу. Кругом были непривычного вида солдаты в шляпах с загнутыми вверх полями, с ножами и пистолетами, с варварскими лицами северян, высокие, поджарые. Они расхаживали парами, переговариваясь на непонятном северном наречии, и казались Кэт более чужаками здесь, чем она сама.
Обжорные
Сама жизнь во всей своей полноте, освещаемая стоящими на земле керосиновыми лампами. Толпа мужчин в белых рубахах и штанах и в огромных сомбреро, неспешно шествующих вокруг рыночной площади, молчаливо проскальзывающие женщины в темных платках. Над головой черные кроны деревьев. Вход в отель сверкает электричеством. Девушки из города в платьях из органди, белых, вишнево-красных, голубых. Группки певцов, поющих, повернувшись друг к другу. Никакого гвалта, все звуки приглушены, сдавлены.
Непонятное тяжелое, гнетущее ощущение мертвой черной враждебности, которой полна душа пеонов, распространяется вокруг. Почти жалко было смотреть на хорошеньких, стройных девушек из Гвадалахары, прогуливающихся по площади, взявшись за руки, таких легких в своих тонких алых, белых, голубых, оранжевых платьицах с короткими рукавами, которым хотелось, чтобы на них оглядывались, обращали внимание. А от пеонов исходила лишь черная враждебность, если не ненависть. Казалось, они обладают способностью отравлять воздух своей черной, каменной враждебностью.
Кэт готова была посочувствовать этим тоненьким, ищущим девушкам, хорошеньким, как бумажные цветы, жаждущим внимания, но отвергаемым, страдающим.
Внезапно прогремел выстрел. Мгновенно вся рыночная площадь оказалась на ногах, люди бросились в разные стороны, рассеялись по боковым улочкам, попрятались в лавках. Новый выстрел! С того места, где она стояла, Кэт увидела на другом конце быстро пустевшей площади человека, который, развалясь, сидел на одной из скамей и палил в воздух из пистолета. Это был какой-то полупьяный обормот из города. Люди поняли это. Тем не менее, он в любой момент мог направить пистолет ниже и начать стрелять куда попало. Поэтому все молча торопились убраться подальше, раствориться в темноте.
Еще два выстрела, по-прежнему в воздух. И в тот же миг из темной боковой улочки, где располагался армейский пост и где сейчас на земле высились груды шляп с огромными полями, выскочила маленькая фигурка офицера в форме; он молнией ринулся прямо к пьянице, который размахивал пистолетом, и, не успел никто и глазом моргнуть, бац! бац! — ударил его по лицу. Сначала по одной щеке, потом по другой, и звук пощечин прозвучал над площадью почти как выстрел. Мгновенно он вцепился в руку с пистолетом и выхватил его.
Тут же подскочили двое из тех странных солдат и схватили человека за руки. Офицер бросил им короткое приказание, они козырнули и увели арестованного.
Народ как ни в чем не бывало снова заполнил площадь. Кэт с бьющимся сердцем опустилась на скамью. Она увидела арестованного, которого провели под фонарем, — на щеке кровавая полоса. И Хуану, которая было убежала, но теперь вернулась и, взяв Кэт за руку, сказала:
— Глянь, нинья! Это генерал!
Она вскочила на ноги. Офицер приветствовал ее.