Первая жена
Шрифт:
В какой-то момент Надежда заметалась по квартире, не зная, что предпочесть: легкие сапоги или ботильоны, темную сумку или яркий клатч, длинное пальто или полушубок. Она носилась от гардероба к зеркалу, бегала из ванной в коридор пока, наконец, обессиленная не рухнула в кресло. «Господи! Да что ж это такое? – с колотящимся сердцем застонала она. – Что это со мной? Надо успокоиться!»
Она заставила себя отвлечься, решив выпить чай с печеньем. Любимые ею бисквиты Надежда всегда употребляла с ограничением. Она следила за фигурой и понимала вред лишних калорий. Сегодня за завтраком она уже съела положенные две штуки, но теперь сняла с себя запрет и позволила лишнее, чтобы прийти в себя и принять рациональное решение.
В тот день рациональными она сочла сапоги, привычную сумку и пальто. Сапоги имели более спокойный, чем у ботильонов,
*
Аня сидела на уроках и не могла сосредоточиться. Вместо формул и определений мозг был сконцентрирован на внутренних переживаниях. Она механически списывала что-то с доски, не задумываясь о смысле записей и не давая себе труда хоть что-то понять и запомнить.
Накануне вечером она изводила себя сомнениями: позвонить ли Вадиму? Пусть в последний раз, но поговорить. И голос его услышать, и слова хорошие ему сказать. Не глупые полудетские намеки, а поистине хорошие слова, какой он человек хороший, как много он значит в Аниной жизни, как важно ей знать, что он живет на свете… Эмоции захватывали ее, и предполагаемая речь выливалась в бесконечное признание, в нескончаемый словесный поток любви…
Продумав и проговорив все эти слова про себя, Аня поняла, что нет, звонить она не будет. Решила для себя прекратить отношения. Значит, все, достаточно! Если вдруг он сам когда-то позвонит… Если сам… Ох, если бы! Дальше мысль не шла, потому что дыхание сбивалось, слезы подступали к глазам, сердце замирало. Об этом мечталось, грезилось и даже верилось. Не до конца, с оглядкой, но все же. Ведь возможно же такое, чтоб сам позвонил. Ну ведь это вполне реальная мечта. Ну да, конечно, если он сам позвонит ей, тогда… Что будет тогда, Аня уже не придумывала, поскольку внутренние ее силы (или ум, подсознание или что-то еще, бог его знает, как оно называется) все же останавливали поток грез и возвращали в действительность. Решение было принято. Непростое, но очень серьезное решение, и Аня, прервав с Вадимом внешние отношения, постепенно пыталась заглушить и внутренний диалог с ним. Пока это давалось с трудом, но у природы свои законы: не подкрепляясь извне, чувство, тем более незрелое, юношеское, постепенно утихает, гаснет, перебивается новыми впечатлениями, в избытке присутствующими в молодости.
Но пока во всех этих премудростях Аня не имела возможности убедиться на практике, и все помыслы и порывы ее души были направлены на собственные ощущения, а отнюдь не на учебный процесс.
Снижение успеваемости не заставило себя ждать, но Аня, собрав волю в кулак, заставляла себя сидеть вечерами над учебниками, бесконечно перепечатывала из Интернета рефераты, пересдавала какие-то контрольные, закрывала «хвосты». Она даже обратилась за помощью к отцу, и они вдвоем вечерами читали параграфы по истории, географии, обществознанию, анализируя, рассуждая, отвечая на вопросы в конце главы, тем самым решая двойную задачу: собственно обучения и дочерне-отцовского сплочения. Мать, и без того занятая собственными переживаниями, поневоле отодвигалась на второй план. В помощи по учебе она не участвовала, Аниных девичьих переживаний не разделяла, поскольку дочь с ней после того памятного разговора делиться перестала. С отцом было как-то проще, естественней. Да, он тоже не знал ничего о сердечных переживаниях дочери, но это, видимо, и хорошо. Их отношения получались вполне доверительными, естественными и доброжелательными именно в рамках взаимоотношений «отец-дочь». Ничего лишнего, все так и должно быть.
*
Последнее время Глеб стал чаще звонить старшим детям. Если раньше общение ограничивалось двумя-тремя звонками в месяц, то постепенно он перешел на еженедельные разговоры, а потом и вовсе начал общаться то с сыном, то с дочерью, то с обоими сразу чуть ли не каждый день. Стали возникать общие дела, обсуждения, рождались совместные проекты с сыном по работе. Дочь прониклась к отцу доверием, делилась переживаниями и сомнениями по поводу своих ухажеров. Ее интересовал мужской взгляд на отношения полов. «Пап, а почему молодой человек ведет себя так-то? А как бы ты поступил в такой ситуации? Па, ну почему он такой странный? Пап, ну объясни ты мне! Скажи, что ты думаешь про Виктора?
Все эти отношения развивались, захватывая Глеба и занимая все большую часть его времени, эмоций, мыслей, пока он, наконец, не признался сам себе, что, несмотря на его, казалось бы, всепоглощающий интерес к детям, они вторичны. Да, они вроде бы на первом плане, да, они волнуют его абсолютно искренне, и он реально и полноценно вовлечен в их жизнь, но… Все-таки главный предмет его интереса – первая супруга. Странно, необъяснимо, чудно, но тем не менее. В разговорах с детьми то и дело мелькала тема матери. Он передавал приветы, дети передавали приветы ему. Глеб буквально хватал мельчайшие подробности о Жене, впитывал их, поначалу сам не отдавая себе отчета в том, что его интересует эта женщина. Он и сам периодически звонил ей, якобы поговорить о детях, а на самом деле просто насладиться ее голосом, услышать знакомые интонации, уловить где вздох, где улыбку. Назвать свое отношение к ней словом «любовь» ему не приходило в голову. Тогда что? Что влекло его? Зачем он рвался туда, в прошлую жизнь, в давно изжившую себя и, казалось бы, законченную связь?
Сближаясь со своей дочерью Аней, он, как ни странно, еще больше окунался в воспоминания о прошлой семье. Нереализованность, недолюбленность, незавершенность. Сплошные «не», которые все чаще стали настойчиво и болезненно напоминать о себе. И вроде никто не виноват в разрыве, и некому предъявить претензии, а как же так тогда получилось? Не смогли, не выдержали, не простили, не справились. Опять одни «не».
И Надежда со временем как-то отдалилась, стала холоднее, суше… Она и раньше-то, как теперь понял Глеб, все больше на себе замыкалась, но он то ли не замечал, то ли в свете своей влюбленности был сосредоточен только на положительных сторонах взаимоотношений, то ли она все же вела себя по-другому, ориентируясь больше на него и на дочь, чем на себя, по крайней мере внешне. Эгоистичной была всегда, но в первые годы старалась не выказывать этого явно. А теперь, наверное, расслабилась или устала, и вся ее искренность, а именно – истинная эгоцентричность, стала проявляться все более ярко. И не поговорить с ней по душам, и не прижаться к плечу, не заглянуть в глаза. Так, внешне вроде бы все нормально, ан нет… Он же чувствует, что нет с ней того контакта, который был ему так необходим сейчас.
*
Надежда честно лежала с закрытыми глазами, но сна не получалось. Она крутилась, искала удобную позу, то и дело переворачивала подушку, вздыхала, пока не решила: хватит. Эдак она и Глеба разбудит. Надя встала, накинула халат, заглянула в комнату дочери и направилась на кухню. Свет после темноты спальни показался слишком ярким. Да и зачем ей кухня? Чай пить среди ночи она не намерена, есть – тем более. Прошла в гостиную, опустилась в кресло, включила торшер. Мягкий свет не ранил глаз, а просто создавал уют и поддерживал то настроение, в котором она находилась. А настроение у Надежды было сложное. Минорно-грустно-сентиментальное. Или, если по-другому сказать: романтично-взволнованно-неопределенное. Или еще: возвышенно-волнительно-печальное.
Короче, было что-то, похожее на влюбленность, хотя признаться себе в этом Надя не решалась. И могла лишь обозначить для себя это состояние, как предвкушение, предчувствие, канун…
Она взяла со столика какой-то журнал и листала его машинально, не видя картинок и не фиксируя свой взгляд ни на чем. Так… мелькание букв, строк, фотографий…
Перед ее взором вставали совершенно другие картины. Сегодняшний день она проживала снова и снова, не только детально вспоминая эпизоды встречи с Вадимом, не только задерживаясь на каких-то отдельных моментах, но и любуясь ими…
Она ждала Вадима в коридоре, около окна, и, собственно, весь разговор, вся встреча произошла здесь, в институтском коридоре. Надежда поставила сумку на подоконник, расстегнула пальто, стянула с шеи косынку… Подошел Вадим, поздоровался. И все… Они о чем-то говорили, он что-то объяснял, она что-то отвечала. Только создавалось впечатление, что все это неважно: их слова, объяснения, вопросы-ответы. Он смотрел на завиток ее волос с такой тихой, затаенной нежностью, что в какой-то момент она, перехватив его взгляд, смутилась и затеребила косынку. А он, забывшись, уже протянул было руку к этому завитку, чтобы поправить или, может быть, убрать за ухо… На полпути, осознав нелепость неуместного жеста, остановил свой порыв и замолчал на полуслове. По сути вопроса было сказано всего несколько слов: