Первомай
Шрифт:
Дверь в квартиру оказалась высокой и двустворчатой, почти как гаражные ворота.
— Дом немецкие военнопленные строили, — пояснил Радько. — Здесь вся улица с тех времён. Проходи.
Он включил свет в прихожей и прикрыл дверь. Обстановка была старой, годов пятидесятых. Большое зеркало в деревянной раме, длинная тумба, светильник, как в метро. Мы прошли в гостиную. Стены были побелены, дощатый пол, крашенный коричневой краской, поскрипывал, всё выглядело довольно просто, а мебель казалась безвозвратно устаревшей, но мне здесь понравилось.
Понравился массивный книжный
— Тесть художником был, — пояснил Радько. — Это его квартира. У меня сын здесь прописан, но он учится сейчас, не живёт тут пока.
— В Москве учится?
— Чуть дальше, — скромно улыбнулся он, и я не стал выпытывать.
Мы посмотрели спальню и кухню.
— Санузел раздельный, — заметил хозяин, завершая экскурсию. — Вся сантехника новая, унитаз финский, кстати. А это третья комната, но она закрыта, там личные вещи складированы.
— А вы квартиру сдавать планируете?
— Что ты, что ты, — замахал он руками, и тут же добавил. — Простаивает площадь, но сдавать нельзя, незаконно.
— Если решитесь, я с удовольствием сниму, — кивнул я. — Со мной проблем не будет.
Он ничего не ответил, только неопределённо крякнул. Показал мне, где чай, где спички, где постельное бельё и полотенца.
— Вадим Андреевич.
— Да, — кивнул он.
— Я очень рад, что у Якова Михайловича есть такой друг, как вы. И я вам благодарен за помощь. Спасибо.
Я протянул руку, и он вяло её пожал.
— Ну, ладно, я пойду, а ты располагайся. Ты на пару дней, да?
— Да, я на пару дней. Обстоятельства.
— Ну, хорошо-хорошо. Потом поговорим ещё. Счастливо оставаться.
Он ушёл, а я заглянул в шкаф в спальне и достал постельное бельё. Там висели рубашки и костюмы, и явно не тестя. Вероятно, они принадлежали сыну. Там же я нашёл и новые нераспечатанные пакеты с трусами и носками. С Чехословацкими и Югославскими. Уже и стран таких нет… ну, то есть, в будущем, конечно…
Я почистил и постирал одежду, зашил рукав, благо нитки попались на глаза. Потом принял душ и заварил индийский чай из пачки со слоном. У директора торга его не могло не быть. А потом завалился спать. Спал я хорошо и крепко, утром встал поздно, умылся и вышел на улицу.
Спросил у прохожего, где находится ближайший гастроном, дошёл до площади Пушкина и затарился. Купил хлеба, пошехонского сыра, пару плавленных сырков, двести граммов масла и полкило овсяного печенья. Ещё две двухсотграммовые баночки сметаны с крышечками из фольги в жёлтую полоску и три десятка яиц. Пришлось брать целую упаковку.
На глаза попалась синяя пачка замороженных пельменей, взял и её. Был голодным, вот и грёб всё, что на глаза попадалось. Всё, как в детстве, хотя и с местной спецификой. Надо отметить, что снабжение, как тут говорили, в Верхотомске было неплохим. Мне повезло, сегодня завезли буженину, и я купил с разбегу половину
В общем, набрал целую кучу еды, которую за два дня было не съесть и потратил на всё про всё около семи рублей. После этого я вернулся домой и устроил пир горой, залакировав всё эклером и найденным в шкафу растворимым кофе из плоской бордово-коричневой баночки с пышнобёдрыми индианками.
Эклер обошёлся в двадцать две копейки и назывался «пирожное заварное». После завтрака я лениво пробежал взглядом по полкам, взял из шкафа Шерлока Холмса и завалился на диван. На работу я не пошёл, чтобы дать лишний день Сапфиру и не разговаривать с Саней Храповым сегодня.
Он, естественно, уже звонил и будет звонить снова. Но ничего, позвонит и завтра. На него, конечно, давит отец, а на того давит Голод, но так уж карта легла. Завтра буду на рабочем месте и всё получится.
Конан Дойл был нужен, чтобы не крутить в голове одни и те же мысли, нервно посматривая на громко тикающие настенные часы. И он своё дело сделал, вместе с часами. Они ввели меня в транс, и я проспал до обеда. День был чистым кайфом. Чисто курорт. Никуда не надо было идти, звонить и что-то решать. Ешь да спи.
Хорошее всегда заканчивается слишком быстро, поэтому утром во вторник я подъехал к проходной на тачке. Показал пропуск на входе и направился к себе, но меня окликнули.
— Александр Петрович!
Я обернулся на знакомый голос и улыбнулся. Через толпу ко мне пробиралась Настя.
— Я уже думала что-то случилось.
Она робко смотрела снизу вверх, будто не зная, чего ждать, но в голосе звучала радость.
— Настя, привет! — я улыбнулся. — Слушай, неудобно получилось. Дела возникли. Неотложные и очень важные. У меня даже возможности предупредить не было.
— Это ничего, — тоже улыбнулась она и кивнула. — Главное, что всё благополучно.
По щекам её разлился румянец.
— Да-а-а, Настя… Умеешь ты удивлять.
— Вы меня простите, я… я же не такая совсем… — засмущалась она.
— Да нет, — усмехнулся я. — Такая. Именно такая. Теперь-то я знаю, какая.
— Ой, ну, перестаньте, — замахала она руками, маскируя неловкость. — Это всё из-за Кирилловны. Я ей выговор сделаю.
— Из-за Кирилловны, ага, — засмеялся я.
— Я все ваши вещи собрала, — неловко сменила она тему, — и в вашу комнату в общежитии занесла, так что не беспокойтесь. Я ведь подумала, вы в командировку опять уехали, но в отделе мне сказали, что вы на больничном ещё. Зинаида ваша Фёдоровна тоже волновалась. Но это ничего, не беспокойтесь, главное, всё хорошо. Благополучно… Ну, ладно… Я пошла тогда. Если что…
Она кокетливо улыбнулась и пожала плечами.
— Так-то я всегда рада… Ну…
— Насть, — улыбнулся я. — Я, если что, тоже всегда рад. Здорово было. Ты огонь просто.
Она расплылась в улыбке и довольно кивнула:
— Ну… всё тогда… Кирилловна прощена…
— Можно ей и премию дать…
— Жаров! — рявкнули мне в ухо. — Это что такое! Немедленно ко мне в кабинет!
Прямо за мной стояла Ткачиха. Она метала громы и молнии, похлеще Зевса.
— И вам, — кивнул я, — Зинаида Михайловна. Доброе утро.