Первозимок
Шрифт:
– Притомился сегодня, - объяснила мать, видно перехватив его недовольный взгляд.
– Пусть спит. Он у меня спит крепко...
Взгляд полицая, должно быть, задержался на покрытом белой скатертью столике за фанерной перегородкой.
– Ну, что ж, Таисья...
– Он уже называл ее по-свойски, без отчества.
– Разговор у нас серьезный... Вскрой-ка вот это!
– Макар принес с собой угощение.
– Да что же вы! Проходите!.. Зачем так много, Макар Степанович?!
Женька слышал звук выставляемой на стол бутылки, потом жестяной скрежет вскрываемых консервных банок. Разговор при этом велся о том,
А когда мать выставила перед ним пирожки, оладьи, не сдержал удивленного возгласа:
– О! Я думал, только у меня такая мука теперь. Оказывается, и у тебя бывает, Таисья! Хвалю. Всегда знал, что ты женщина с головой. Так и надо жить. А вдвоем у нас и грызуны сыты будут, и мы кой-что еще кроме мучицы заимеем... А где ж твоя посудина - для крепкой?..
– Да ведь я не употребляю этого...
– Употреблять женщине не гоже, а пригубить надо!
– Разве что пригубить только...
Женька слышал, как булькал разливаемый по стаканам самогон, потом, задохнувшись от него, мать страдальчески мычала сквозь сомкнутые губы. А, Макар старался чем-то угостить ее.
– Ты закусывай, закусывай, Таисья! Так, ясно, спьянеть можно. Небось не каждый день пироги у тебя...
Наконец мать закусила и отдышалась.
– Только, пожалуйста, не уговаривайте меня больше. У меня и так, кажется, ноги отнялись...
Полицай благодушно засмеялся в ответ:
– Сегодня это ничего, сегодня можно, Таисья!..
В таком духе болтовня продолжалась долго. Макар пил. И, чавкая пирожками, оладьями, прихваливал каждый раз:
– Все вроде есть у меня, а вот этого - без женских рук - давно уже не пробовал. Молодец, Таисья. Умная женщина - это хорошо. А по дому хозяйственная - еще лучше.
Трудно было угадать, сколько времени прошло в таких разговорах - час или больше, но Макаркин восторг превысил всякие пределы, когда мать достала и - уже от себя - водрузила на стол приготовленный для него первач.
– Давно хранила... Думала, может, как лекарство...
– робко объяснила она.
– Лекарство и есть! Ух, хороша!
– опрокинув стакан, одобрил Макар.
– Настоящее лекарство!
– И в который уже раз повторил: - Молодец, молодец, Таисья!
Главное, ради чего мать участвовала в этой пирушке, удалось ей неожиданно быстро. И можно бы сказать, легко, если бы Женька не знал своей матери, если бы не представлял, каких усилий стоят ей внешняя непринужденность, наигранная робость перед фашистским холуем, которого она презирала, как последнего пса на улице.
Полицай изрядно захмелел, когда, вдруг отодвинув от себя тарелки, косноязычно, как все пьяные, объявил, что пора подводить разговор к финалу.
– Ну, Таисья, помолвиться - мы вроде помолвленные теперь. Я - уже не мальчик, и ты - не девочка. Завтра переезжаешь ко мне! Точка!
Мать неожиданно всхлипнула, потом заплакала.
– Ты чего?!
– взвинтился Макар, - Чего это ты, Таисья?! А?
– Боюсь я!
– сквозь слезы сказала мать.
– Боюсь!
– Кого?!
– А знакомых... Они уж и так здороваться со мной перестали - узнали откуда-то... или видели, как мы разговаривали...
Табурет заскрипел под Макаром.
– Кто видел?! Где?!
– Понятия не имею... Вроде вы говорили кому-то... А они на меня за глаза - по-всякому...
– Кто?!
– Макар приподнялся, и звякнули стаканы на столе.
– Да все!
– сказала мать, не переставая плакать.
– Знакомые бывшие. Друзьями назывались!
– Да ты говори - кто?!
– Макаром овладело пьяное бешенство.
– Не Старостин?! Или Ефремова?! Может, Колчин, а?!
Женька знал этих людей - до оккупации они часто бывали в гостях у отца с матерью - и, боясь, что она забудет их фамилии, стал, как домашнее задание, повторять их про себя. Старостин Сергей Андреевич заведовал до войны краеведческим музеем. Ефремова Надежда Васильевна - актриса, играла в местном театре смешные роли. Колчин Иван Николаевич был соседом по улице, электромеханик.
– Если эти, так их не сегодня-завтра, решено, всех к ногтю! Пикнуть не успеют! И другие там, кто еще с ними. Поняла, Таисья?! Это я тебе говорю! А я врать не умею! Эти у меня вот тут вот!
– Он, должно быть, показал матери сжатый кулак.
– Им скоро такая баня будет, что и другим станет тошно!..
Потом, тяжело дыша, Макар опять выпивал и долго еще ругался.
Уже Таисии Григорьевне приходилось успокаивать его.
Женька стиснул в руке гаечный ключ, когда услышал испуганное восклицание матери.
– Что вы, Макар Степанович?! Нельзя. Сын дома. Что он подумает?!
– урезонивала мать полезшего к ней с пьяными объятиями Макарку.
– Все должно быть по-людски у нас!.. И я своего обязана подготовить, и вы своего... Ведь не на один день мы? На всю жизнь!
– На всю!
– согласился Макар и стукнул кулаком по столу.
– За это тоже хвалю! Что ты соображаешь! На другую бы - тьфу!
– и не оглянулся. А готовить этих... Чего их готовить? Завтра... Ну, ладно, послезавтра, с утречка, посылаю за тобой... Точка! Давай выпьем на посошок, раз боишься... А то у меня голова кругом, на тебя глядючи...
Ночь была прохладная, звездная, когда они шли через лес в неведомом направлении - двенадцать человек городских и двое неизвестных с оружием, - проводники. Холода Женька не чувствовал: ему было радостно. Мать прижимала Женьку к себе и шла тоже радостная, почти счастливая. Женька так или иначе знал всех из двенадцати, что покидали город, кого по имени-отчеству, кого только в лицо. Но были здесь и Сергей Андреевич Старостин, и Колчин Иван Николаевич, и Надежда Васильевна Ефремова, которая играла в театре смешные роли.
А про муку Женька так и не сказал матери - тяжело ему досталась эта мука.
Проверка
Железнодорожный узел Переверткино - небольшой, однако он имел огромное значение для группы немецких войск, которая, прорвав нашу оборону, мощным тараном врезалась в линию фронта и теперь вела непрерывные, ожесточенные бои за расширение и укрепление выгодного плацдарма. На десятки и сотни километров вокруг - леса, бездорожье. И стальная колея железной дороги была той единственной артерией, по которой немецкие войска получали технику, продовольствие, боеприпасы, людские резервы, - одним словом, все, без чего немыслимо существование армии.