Первозимок

Касаткин Михаил Иванович

Малиновый чай

Нельзя сказать, чтобы до войны Галка была такой уж, страшной лакомкой. Но сладкий чай любила попить. И не какой-нибудь магазинный, приготовить который заслуга не велика, а особый, малиновый, заварить который умела, пожалуй, единственный человек на земле - Галкина бабушка. Она же сама каждый год заготавливала в известную ей пору листья и цвет лесной малины, сушила их по неукоснительному правилу: не на солнышке, а в теньке...

Теперь бабушки давно уже не было, но, переняв

у нее секреты, мастерицей по приготовлению этого ароматного, полезного напитка стала сама Галка.

С войной и оккупацией исчез сахар, без которого малиновый чай - уже только половина удовольствия. Да и заготавливать малину стало недосуг. А что было припасено раньше, Галка берегла, как особую ценность. Но нет-нет да и ударит в голову пьянящий запах бабушкиного чая, напомнит время, когда еще все в жизни было легко, радостно: с утра до вечера беззлобно ворчала на Галку бабушка, и рядом были отец с матерью, которых неожиданно отрезала от нее война, когда они гостили где-то в далекой Белоруссии. Тогда кинется пятнадцатилетняя Галка ворошить заветные узелки, достанет щепотку сухих зеленых листьев, перемешает с белым цветом... И едва забьет ключом кипяток - наполнится изба таким благоуханием, что аж голова туманится...

Она плеснула себе в широкую, с золотым ободком чашку немного отвара, поднесла ко рту, подула... Пахнет - не оторвешься, но чуток горьковат без сахара.

– О-о!
– появился в дверях, будто только и ждал этого, Галкин квартирант Штольц, неторопливый, коренастый, с добродушным бюргерским лицом и маленькими хитрыми глазками солдат из охранной команды. Глянул из одного угла комнаты в другой.

– Что это! Снова цветок здесь? Где цветок? Умирать можно - такой карошо запах!

Это всегдашнее вступление Штольца к чаепитию.

Галка поколебалась, как всегда, но, зная, что квартирант не отвяжется, налила ему кружку, поставила на стол, небрежно придвинула:

– Пей!

Штольц по обыкновению сначала обхватил кружку ладонями, чтобы согреть руки...

– Карошо!..
– Удовлетворенно заметил он, когда рукам стало горячо. И, причмокнув языком, добавил еще одно русское слово: - Огонь!

Над зеленоватой поверхностью чая, лениво склоняясь то в одну, то в другую сторону, поднимается пар.

– Карошо...
– в третий раз подтвердил Штольц и, только сделав глоток, как всегда, с опозданием спохватился, что для полного блаженства не хватает сахара.

Сбегал в свою комнату и вернулся с кульком сахарного песка.

Галке не удается спрятать свой злой и одновременно унылый взгляд.

На дворе затянувшаяся осень. Сыро, холодно. А зазимка еще не было. Грязь непролазная...

Галка подлила себе чая до самого золотого ободка. Взяла в руки черный сухарь. Скудно, совсем скудно стало жить. И этому солдату, наверное, ведь тоже не мед: паек не ахти какой... И теперь война, должно быть, стала так же не нужна Штольцу, как и ей, Галке Прокопенко... А кто его, дурака, звал сюда?

Она опять, как уже тысячи раз, вспомнила доброе довоенное время, когда можно было досыта

есть и даже не заботиться об этом... Смешно подумать: ее заставляли есть! Не верится даже... А ведь уже начинала Галка бегать на танцы, уже подходили взрослые парни знакомиться с ней... Она думала об институте... Убегала мечтами вперед на целое десятилетие... Теперь рухнули эти мечты. Война похоронила. И все из-за того, что пришли на ее, Галкину, землю такие, как Штольц. Не было бы их - все оставалось как раньше: радостно, понятно и просто, по-человечески.

Галка исподволь неприязненно посмотрела на постояльца.

Тот уже допил свой чай, блаженно, как дома, потянулся на табурете, тщательно вытер полотенцем пот с лица и шеи. Встал. Но, прежде чем уйти, еще раз прищелкнув языком, повторил, указывая на кружку:

– Карошо!

Когда он, прихватив автомат, захлопнул за собой дверь, Галка тоже поднялась, подошла к окну и остановилась, прижавшись носом к стеклу.

Две недлинные косы упали с ее плеч на грудь, и как бы еще отчетливее сделалась ровная белая полоска пробора в ее желтоватых волосах.

Тополь во дворе стоял уже почти голый. Прихваченная ранними заморозками листва в этом году упала на землю без всегдашних ярких красок и прела в непогоду, усиливая ощущения затхлости, беспросветности, горя...

Из-за сарая, увидев ее в окне, Галке подавал знаки сосед и одноклассник Никита Богослов - высокий, круглолицый, стриженный «под ежик» парень, с большущими, граблястыми руками, которые он всегда в ее присутствии старательно прятал за спину.

До войны Галка и Никита ссорились между собой, а теперь сдружились.

Галка надела старенькую плюшевую куртку и, предварительно убедившись, что никого близ ее дома нет, закрыв сенную дверь на задвижку, вышла во двор.

Никита, озираясь, поджидал ее. Длинные, костлявые руки его торчали из рукавов телогрейки, и ему никак не удавалась засунуть их в карманы.

– Дома твой?..

– Во-первых, не мой. А во-вторых, ушел. Ты что - не видел?

– Понимаешь!
– возбужденно сказал Никита.
– Отремонтировал я приемник! Сейчас слушал!
– И, заметив недоверие в глазах Галки, заспешил: - Если к уху подставить, слышимость - прямо как раньше по репродуктору! Ты не представляешь, это для захваченных немцами областей передавали! Сейчас я главное тебе - в Глиницком районе - это же рукой подать от нас!
– партизаны, то есть не красноармейцы, а такие же, как мы, гражданские, эшелон немецкий подорвали! Весь - под откос!

Упоминание о партизанах живо воскресило в Галкиной памяти случай, о котором ни единому живому существу она не собиралась рассказывать.

С неделю назад она отважилась пойти в знакомый с детства лес, возвышающийся темной громадой за оврагом.

Там она хорошо знала грибные и ягодные места, цветоносные поляны.

Галка не была трусихой, но тут обмерла, когда, обернувшись на шорох, увидела мужчину, прикрывавшего свое лицо рукой.

– Ты, девочка, пришла из-за оврага?
– запросто спросил он.