Первозимок
Шрифт:
– Бежим!..
Евсейка спохватился вовремя. Сзади уже слышался суматошный крик часового, который, не увидев на обычном месте Штампфа, сначала бросился к обрыву, а затем - по более пологому склону - к реке. Второпях он неловко подвернул ногу. И теперь, привалившись к валуну, одной рукой держался за ногу, как бы усмиряя боль, а другой - палил из автомата вверх, призывая на помощь.
Ребята скатились кубарем вниз и, скрываясь за валунами, берегом, вдоль кромки воды, успели добежать до леса.
На мокрой гальке следы не остаются.
Односельчане
Немцы
Ну, пусть староста был давным-давно за что-то судим и вообще не любил никого в жизни. А полицай Ванька, его племянник, - молодой еще, вместе со всеми учился, потом работал, плясал под гармошку?.. Или сотский, неизвестно каким образом быстро вернувшийся с фронта «на побывку», как он говорил, с ранением в ногу красноармеец?.. Теперь все трое глядели на сельчан сверху вниз, очень довольные собой, и, можно сказать, шагу пешком не делали: полицай разъезжал обязательно верхом, а староста - барином: в легком рессорном тарантасе, который неведомо где и как раздобыл. На передке при этом, пошевеливая вожжами, восседал сотский, в недалеком прошлом просто Митрошка.
Вскоре, после того как установилась эта «новая власть», в глубоком лесу, над яром, коротко прострочили немецкие автоматы, и село лишилось двадцати своих жителей. Могло быть, что никто из них и не знал, где скрываются два русских летчика с советского самолета, который был подбит, когда наша авиация совершила налет на скопление живой силы и техники немцев в районе двух узловых станций, расположенных в стороне от села. Еще несколько десятков сельчан уже на следующую ночь после расстрела у яра бежали кто куда, чтобы не дождаться той же участи. Остались по домам главным образом только старики, женщины, дети...
Полицай Ванька Шуйской, упреждая побеги, любил повторять: «Мы не догоним - так пуля догонит!» И случалось, она догоняла...
В первый раз Лида - уже не понаслышке, а своими глазами - увидела и прочувствовала, что такое оккупация и террор, когда в доме у них появилась случайная гостья - худая, изможденная женщина из какого-то отдаленного рабочего поселка.
Полина Осиповна, мать Лиды, отшатнулась, когда на робкий стук с улицы открыла дверь и увидела гостью - до того уж она была жалкой и беспомощной.
– Приюти, хозяюшка, на денек. Сил больше нету двигаться...
– Женщина беззвучно заплакала.
– Барахлишко бы кой-какое поменять... С голоду пухнем, дети мрут...
– Нешто приютить только...
– не то вздохнула, не то простонала Полина Осиповна.
–
– Может, соседям шукнешь... Выжить-то надо!
– Полицай у нас - гад, а не человек, шла бы ты в другое село, где, может, власть помягче...
– Где она мягкая сейчас?
– возразила женщина.
– И то правда!..
– Полина Осиповна опять вздохнула.
– Спасибо, спасибочки тебе, хозяюшка!..
– утирая слезы, несколько раз повторила женщина, когда Лида провела ее через комнату и усадила на лавку.
– Не ведаю, застану ли кого в живых дома... Это уже распоследний скарб!
– Она кивнула на свою котомку.
– Ну, ты посиди или приляг, - посоветовала ей Полина Осиповна.
– А я пойду потолкую. Может, бог даст, и выменяешь что-нибудь...
Отдавать за барахло последнюю горсть муки или десяток картофелин соседи не торопились. Но Полина Осиповна обошла почти все село, и кое-кто все же заглянул к ним в дом. Больше из сострадания, а не из жадности к барахлу. Тем более что женщина никаких цен не устанавливала:
– Что дадите - то и ладно... Чай, на каждом крест есть...
Именно в эту минуту, с треском распахнув дверь, в дом ворвался хмельной, как всегда, красномордый Ванька-полицай.
– Что здесь за народ?! И сходка по какому случаю?!
Он сгреб в котомку женщины разложенную на столе одежду: кое-что из мужского, женского, детского, сунул туда же принесенные сельчанами муку, пшено.
– С голоду ведь - не с радости пошла она!
– простонала Полина Осиповна.
– Это мы еще посмотрим с чего! А ты будешь привечать кого зря - покаешься! Знаешь ведь, что запрещено посторонних впускать.
– Полицай толкнул женщину, изо всех сил вцепившуюся в свою котомку. Женщина упала, не выпуская котомки из рук, так что Ванька до порога волок ее по полу.
Сельчане, онемевшие от наглой выходки полицая, с болью и нескрываемой ненавистью наблюдали за грабежом.
– Вань-ка-а!
– прокричала, сжимая над головой кулаки, Полина Осиповна.
Тот замахнулся на нее плетью и, скользнув яростным взглядом по остальным, выскочил за дверь.
– Неуж не отольются ему наши слезы?!
– простонала Полина Осиповна, стоя на коленях перед обеспамятовавшей женщиной.
Лида, как могла, пыталась успокоить мать и гостью, поднять их с пола. Потом весь день она ходила по избе какая-то сумрачная, так что Полина Осиповна даже не решалась заговорить с ней. А вечером Лида уселась на табурет перед сундучком, где хранились вещи Володьки, ее шестнадцатилетнего брата, который перед самой оккупацией убежал на фронт, и с тех пор о нем не было никаких вестей.
Открыла сундучок. И все так же молча стала перебирать Володькины куртки, рубашки...
– Ты чего это?..
– насторожилась Полина Осиповна.
Лида не ответила ей.
Второй раз Лида уже сама столкнулась с «новой властью». И случилось это буквально через день после прихода в их дом беженки. Всех, кто мог двигаться, начали гонять в поле: подступило время жатвы. Редко удавалось разогнуться от зари до зари - всегда где-то поблизости находились либо староста, либо Ванька-полицай, либо их прихвостень - сотский.