Первозимок
Шрифт:
– Никак, Лицка Дементьева!..
– Она самая! Все мы здесь: и Танюшка, и Варя, и Соня Шуйские - все!
Теперь и старосте, и Ваньке Шутоломному, и сотскому Митрошке сделалось почему-то еще страшней.
Их баб уже повели куда-то прочь от тарантаса.
Староста метнул глазами с одного лица на другое, потом на черные стволы, что уткнулись в их спины.
– Отпустили бы вы нас, девчата...
– Голос его сорвался.
– Ну, обмишурились мы... Так если не мы - другие были бы, ведь люди мы подневольные... Особо плохого вам не делали... И все-таки
– А ну, поворачивайтесь - и марш в амбар!
– скомандовала Лида.
– Сегодня придут наши - они разберутся, кто здесь односельчане!
Разведчица Мурка
Если бы кто-нибудь попробовал изучить, как в течение войны изо дня в день менялись понятия относительно каждого населенного пункта, речушки, высоты: передовая это, плацдарм, прифронтовая полоса или тыл, фронт, - наверняка запутался бы.
Скажем, этот молдавский городок, где сейчас расположился тыловой госпиталь, - это наше исконное местечко. И тот, кто приказал оборудовать здесь госпиталь, наверняка учел и благодатный климат, и обилие фруктов, и красоту зеленых молдавских гор, ласкающих глаз по всему видимому горизонту. Сейчас - и уже навсегда - здесь, по терминологии военного времени, наш глубокий тыл. Передовая - на территории Чехословакии, Польши, Германии...
Но был этот городок с двумя заводишками (винодельческим и консервным) в течение всей войны попеременно и прифронтовым, и точечкой в линии обороны, и глубоким вражеским тылом, и снова прифронтовым, и снова одним из пунктов передового фронта - когда наконец двинулись наши войска лавиной в контрнаступление - на запад...
В четвертой госпитальной палате, в углу - поближе к постели, на которой лежал раненный в бедро и голень, а потому пока неспособный к самостоятельному передвижению солдат, уже по традиции собрались перед сном, чтобы поболтать, не только раненые со всей четвертой палаты, но и гости из других.
Традиции или привычки - они рождаются быстро, как только складывается коллектив.
И некоторое время поболтали как раз об этом: как только не именовался в штабных документах этот городок или поселок, если проследить от самого начала войны: от 22 июня сорок первого...
Потом, и тоже, как это бывало традиционно, чем ближе к отбою, тем оживленнее и бестолковей разговор, принимающий характер быстро сменяющихся одно другим веселых воспоминаний из фронтовой жизни.
А в госпитале каждый первый и каждый второй, пятый и десятый - фронтовики...
Рассевшись вплотную на грядушках коек, на табуретах вокруг загипсованного, говорили, не перебивая друг друга, однако и не оставляя минуты для пауз. В таком темпе вроде бы за один вечер можно все и всем высказать самое интересное.
Рассказов из вечера в вечер не убавлялось и, если бы медперсонал не разгонял всех по койкам, по палатам, фронтовым воспоминаниям не было бы конца.
Чего только не случается на фронте! А потому истории выслушивались и принимались, как правило, на веру. Кроме заведомых анекдотов, конечно, которыми заполнялись неизбежные
Хотя, конечно, солдатские анекдоты бывали не всегда лирическими, зато их у каждого были неисчерпаемые запасы...
И эти «смехзарядки» перед сном действовали на раненых благотворнее успокаивающих микстур и таблеток.
Лишь один, лет двадцати пяти - двадцати шести, сержант с перебинтованной, на перевязи рукой отмалчивался из вечера в вечер. Но высказываться никто не принуждал. И это было его личным делом, коль скоро он предпочитал слушать.
Однако он просто ждал своего момента, как выяснилось на этот раз, потому что, улучив минуту, заговорил. И так как заговорил впервые - все честно замолчали, прислушались.
– Мне вы, может, и не поверите в один случай... Но он был - и я ему свидетель, - коротко, вместо предисловия, начал он.
– Вы вот судачили о животных на войне...
– Все к этому времени, признаться, позабыли, кто и в связи с чем говорил о животных, но смолчали, чтобы не перебивать сержанта. И он продолжал: - Без лошади на фронте - хоть и появились теперь в достатке тягачи, тракторы, танки - не обойтись... Собака на войне - в деле: это тоже само собой. Голуби - почтальоны, знаем. Все, наверное, в голубятниках до сорок первого были... А вот кошка-разведчица! Кто-нибудь такое слышал?
Все опять промолчали, старательно гася улыбки перед заведомой небылицей.
А сержант как ни в чем не бывало продолжал почти на полном серьезе:
– Заняли мы как-то еще в самом начале общего наступления одну деревню. Точнее, территорию или место, где была когда-то деревня. Трубы на косогоре торчат, кое-где фундаменты сохранились... Ветер пепел крутит, золу в сугробы сгребает - вот и все, что осталось от деревни...
Было это на юго-западном фронте. Косогор, как я уже сказал, у речки... И засели мы там в длительной обороне.
Стали мы деловито обстраиваться - по-фронтовому: землянки рыть, строить блиндажи...
А у нас в отделении самый молодой солдат был Сашка Лисогоров: несовершеннолетний, еще семнадцати тогда не исполнилось, можно сказать, сын полка. Родители погибли у парня, осиротел, ну, и прибился к нам: хочу, говорит, разведчиком быть. Известное дело: пацаны всегда метят уж если в пехоту, так в разведчики только - не иначе. А мы - отделение стрелкового взвода. Разъяснили ему. Однако уперся - все равно возьмите... А куда ему деваться было? Взяли.
Так вот, пока мы занимаемся общей работой, Сашка - мальчишки же народ шустрый, в любой ситуации успевают и тут, и там - выгадал момент и отыскал для нашего отделения уже готовое жилье!
Зовет нас.
Глядим: утепленный погреб с добротным дубовым накатом - не погреб, а дворец!
В свое время, видно, в нем хозяева сгоревшей избы ютились, потом перекочевали куда-то, когда от деревни уже ничего не осталось... Если выжили, конечно...
В этом погребе - лучше, чем в землянке, - и расположилось наше отделение.