Первозимок
Шрифт:
Глядя на яйца, Савелий будто бы видел рядом и мед, прямо из ульев - в рамках, с деловито переползающими от сота к соту трудягами пчелами... И масло, и бараньи ребрышки, и пышные, круглые, источающие густой аромат буханки хлеба, накрытые полотенцем, потому что горячие - только-только что с пода...
«Черт-те что в башку свою допускаю!
– встряхнул головой Савелий.
– Блажь - да и только... Синица в руках все-таки надежнее, чем журавль в небе!»
И мысли Савелия перекинулись на другое. Ничего!..
Подспорье само идет. Организовался и заработал райпотребсоюз. А пострадавшим
От этих утешающих мыслей ближайшее будущее сразу представилось надежней, крепче, так что Савелий даже протянул было руку, чтобы взять и тут же надколоть одно яйцо - глотнуть его тепленьким...
Но невольно отдернул руку, как вспомнил, что яйца ему принесли полуголодные ребятишки. Прихватив дрючок, мрачно нахмурившийся Савелий вышел во двор - подальше от соблазна.
Петька обо всем этом пока не знал. Точнее, не знал о главном - о двадцати яйцах в дырявом решете, что лежали симметрично, как в сотах...
Об остальном Петька знал и радовался не меньше, чем Савелий: что фронт, временно приостановившийся на западе и напоминающий о себе то ли действительными, то ли кажущимися зарницами, назад, сюда, уже никогда не вернется.
Хотя сводки Совинформбюро сообщали о непрерывных, тяжелых боях, о новых и новых попытках немцев изменить положение - прорваться то там, то здесь, а деревня полнилась не выдуманными - правдоподобными слухами о немецких десантниках и бандах из предателей - бывших полицейских, старост, карателей, - действующих здесь, в местности, недалекой от линии фронта: то убили в Староверовке уполномоченного из райкома, то и Песковатке вырезали семью фронтовика - троих детей и их мать, то появлялись в деревнях листовки с фашистскими угрозами... и рассказывали еще разное о лютой банде бывшего немецкого прихвостня, одного из главных полицаев области - Аверкия... но в то, что фронт повернет снова, уже никто не верил - верили в число убитых, взятых в плен фашистов, в искореженные их танки, орудия, машины, в сбитые нашими летчиками самолеты, в ночные бомбежки главного фашистского города Берлина, и настраивались люди жить прочно, теперь уже навсегда, как до этой страшной войны...
Колхоз опять восстановили, и где лопату, где вилы, грабли, молоток или плужный лемех собирали в избу, определенную до лучших времен под правление и одновременно пока служившую складом, потому что инвентаря было небогато: кроме той мелочи, о которой уже сказано, только одна с поломанными зубьями борона да невесть где сохранившаяся, наверное, еще от царских времен соха...
Но тыл обещал помочь. И помогал. Колхозным бригадиром, как и предсказывала бабушка, заделался-таки Елизар, Сережкин отчим. Он властвовал, как хотел, - трудно ли командовать изморенными голодом и эвакуацией женщинами да детьми.
И насчет райпотребсоюза бабушка сказала верно - чего только ни принимали там: знай собирай, не ленись...
И Петька день за днем, от зари до зари, несмотря на зверствующую банду Аверкия, несмотря на фашистские листовки с угрозами и бабушкины увещевания, рыскал по лесу, промышляя душицу, мяту, смородиновые листья, срезая ножичком гриб за грибом, которые бабушка сушила потом, готовя их Петьке для сдачи в райпотребсоюз, - туда надо было сдавать сушеными...
Вот и сегодня его корзинка быстро наполнялась сморчками, сыроежками, подосиновиками и - когда попадались - боровичками. За все дни он, пожалуй, впервые напал на такое грибное место. Наверное, потому, что забрел дальше прежнего. А близ деревни и сады, и лес были вообще выжжены, изничтожены за два года. Корзинка наполнилась уже доверху, а грибов вокруг, казалось, еще целая уйма. Оставлять их, чтобы потом не найти, было бы не только жалко, но и глупо.
Можно, конечно, хорошенько приметить дорогу и прийти сюда завтра... Но если бы Петька просто собирал грибы - для себя: на две кастрюли супа да еще на сковородку уже хватило бы... Но этого могло далеко не хватить на двадцать яиц, чтобы выкупить Расхвата, и Петька, не долго думая, снял с себя рубашку, оставшись в одной облинялой, штопаной-перештопанной и все-таки дырявой майке.
Завязал рубашку с помощью рукавов так, что получился мешок, и, пристроив свою корзину у приметной ольхи, Петька начал заполнять новую емкость.
Когда стали полными и рубаха, и корзина, Петька присел немного отдохнуть перед обратной дорогой. Потом нашел гибкую лозину, перевязал ею рубаху с корзиной и, перекинув их через плечо, двинулся по направлению к деревне.
Тащить было не очень тяжело да и удобно, если перекладывать ношу с одного плеча на другое, и все-таки Петьке сделалось вдруг как-то нехорошо: вначале незаметно исчезло радостное настроение, а потом все ощутимее стала кружиться голова.
Наверное, это все потому, что он забрел слишком уж далеко, и потому, что с рассвета ничего не ел...
Уже близко от дома его так замутило, что хоть бросай грибы и вались на землю - она его прямо-таки притягивала к себе... Но Петька все же пересилил желание упасть, добрел до избы. Не помня как, перешагнул через порог, тут же сбросил на земляной пол свою ношу и только успел подшагнуть к лохани, как его начало рвать. Ноги вдруг затряслись, и он, упав на колени, ухватился обеими руками за край лохани.
– Господи, боже ж ты мой!
– воскликнула испуганная бабушка, бросаясь к внуку и подхватывая его.
– Да что ж это такое?! Напился чего? Али съел чего-нибудь непотребное?!
– торопливо допытывалась она, одной рукой поддерживая его, другой зачерпывая ковшом воды из чистой бадейки.
– На вот, испей водички!
Петька послушался и большими, долгими глотками вытянул целый ковшик воды. И когда ему вроде бы действительно полегчало - вдруг опять подхлынула тошнота.
– Уморился, - коротко подытожила бабушка.
– Пойдем на кутник. Придерживайся за меня... Теперь уж твой живот весь ополоснулся водичкой, утихомирился... И ты полежи, поспи малость...