Первозимок
Шрифт:
А Сашу Лисогорова, как ее главного воспитателя, наградили медалью «За боевые заслуги».
– Может, не поверите... А случай этот был. Я - свидетель, - завершил сержант свой рассказ почти теми же словами, какими начал.
Но возражать ему никто не собирался.
А наш загипсованный высказал фактически общую мысль:
– На войне всякое бывает!..
– Всякое...
– согласился сержант.
– Тот косогор и погреб далеко отсюда... После того Сашку еще к медали «За отвагу» представили - после Днепра, как форсировали мы его... А вот получил он свои награды или нет - не знаю... В полк они пришли, когда мы Сашку только-только отправили с тяжелым ранением, без сознания, в тыл... Отправили потом и награды следом... Когда его Мурка через
– Сержант помолчал. Потом спросил у всех: - Может, все-таки получил он свои награды?
Расхват
(повесть)
Война тяжело, ржаво, скрипуче, в огне и крови двигалась, двигалась по стране на восток, догоняя беженцев терпким запахом оставленных пепелищ и конвертами похоронок; дошла почти до Москвы, дошла до Волги, а потом будто приостановилась, чтобы оттолкнуться от московской, от сталинградской земли и повернула обратно, в противоположную сторону, и в новом - теперь уже ярком, даже издалека, из тыла - огне двинулась на запад, откуда пришла.
И повернули назад эвакуированные, твердо зная, что еще одного поворота уже не будет, - потянулись к родным пепелищам, изрытым воронками лугам, растерзанным и все-таки живым зеленым перелескам.
Деревня, куда вместе с другими вернулись и Петька с Сережкой, по счастью, выгорела только наполовину. Да и вернулись в нее уже не все. Тем более что война лишь приостановилась для нового рывка: теперь уже только и только на запад. И ночами с той стороны виднелись тусклые всполохи разрывов, а может быть, это лишь казалось мальчишкам, но если очень прислушаться - улавливались отзвуки канонады.
И Петька, и Сережка, залатав камышовые крыши и оконные проемы без рам, без стекол, вселились в собственные, опять запахшие печным дымом и жизнью избы.
А возвратившиеся женщины, зажав невыплаканные слезы, взялись продолжать прерванное эвакуацией на целые годы бытие.
Из мужиков пришли пока в Подлесную, как называлась деревня, только двое - оба нездешние: четыре месяца назад появился дядька Елизар, ставший Сережкиным отчимом - Сережкин отец погиб еще в самом начале войны, как и Петькин отец, - да еще одинокий, хромой от ран, бородатый дядька Савелий. Ни Савелий, ни Елизар в Подлесной раньше даже не бывали. Но Елизар пришел в деревню за Сережкиной матерью. А Савелий - временно: переждать, пока война опять приостановилась, потому что родная его деревня где-то на Украине, чуть ли не у самой границы, находилась еще под немцем: туда фронт пока не дошел.
Савелий занял одну из бесхозных изб. Мальчишки день-деньской торчали у порога временной избы Савелия, потому что помимо Савелия здесь жил собачонок: мосластый и валкий еще, но уже по-настоящему неугомонный, глупый и черноглазый.
Собачонок скулил и тыкался влажной мордой в землю подворья, ища, видно, то ли материнской добычи какой, то ли тепла ее...
Собственно, подворья, как такового, не существовало. Сгорели курятник, сараюшка, завалился и порос бурьяном погреб.
Но Савелий по четырехугольнику бывшей когда-то изгороди поделал новую - в одну слегу: вроде бы только для виду, а все-таки получился какой-никакой двор, и стало похоже на мирное довоенное время. Даже устоявшийся запах гари здесь чувствовался как будто меньше.
Савелий, опираясь на суковатый дрючок, стоял на пороге, а мальчишки топтались в нескольких шагах от него.
Были они одногодками: перед войной, сидя рядышком, за одной партой, по три класса закончили, в эвакуации - еще по два, так что можно было и рябоватого от веснушек Петьку, и совершенно белобрысого Сережку - до того белобрысого, что волосы, ресницы и брови его были
– Ну, что, берете?
– в который уже раз повторил Савелий.
– А то ведь некогда мне с вами да и со щенком забавляться. Жить как-то надо, работать... А там, глядишь, и в свои края потопаю...
– И Савелий оглянулся через плечо, словно бы мог видеть сквозь избу где-то там, на западе, приостановившуюся линию фронта.
– Да ведь очень много - такая цена...
– безнадежно заканючил Петька, не в силах оторвать глаз от собачонка, который был давно не щенком, но и не взрослой собакой, добавил, нервно ерзая голой пяткой то вбок от себя, то вперед: - Двадцать яиц!.. Двадцать штук!..
– изумился он уже как настоящий покупатель.
– Сейчас и пять найти - гиблое дело! Откуда они сейчас - яйца? Разве одно у кого-нибудь - и то чудом!
– И была б собака...
– нарочито небрежно поддержал друга Сережка и распахнул глаза для большей убедительности, взметнув белые как снег ресницы, брови.
– Сами сказали: щенок ведь! Ему еще расти да расти! Ему и мяса, и молока надо!.. А после фашистов - ни коров, ни кур не осталось, сами знаете.
– Ну, как хотите...
– пряча улыбку, вздохнул Савелий.
– Щенком я его назвал, потому что молод еще. А его у меня - нарасхват все время! Пока ведь шкандыбал сюда - боялся: с руками оторвут. Расхват и есть!
– неожиданно сказал он, определив тем самым раз и навсегда кличку будущего кобеля, потому что и сам Савелий и мальчишки вдруг поглядели на ребрастого собачонка уже не как на малыша или собачьего подростка, а как на сильного, крепкого пса с необычной, даже на слух прочной и потому вроде бы только ему данной от природы кличкой: Расхват.
А дядька Савелий после паузы продолжал, расчесав пятерней небольшую, но косматую, с проседью бороду:
– Кур нету, коров нету - верно говорите. Но ведь и собак - тоже нету?!
– не то сказал, не то спросил.
– Всех немцы поизвели, перебили. А собака - это, умные люди говорят, друг человека! Друг, понятно? И собаки сейчас - на вес золота!
– Опираясь на дрючок, Савелий ступил с порожка на землю и одним движением левой руки ловко поймал собачонка за передние, толстенькие, не худевшие даже от голода лапы и приподнял его на задних ногах.
– Глядите: пес из этого кобелька выйдет огромадный - бык, а не пес! На лоб глядите, на грудь, на лапы! Мне который человек отдавал его, потому как нельзя было с собой взять - в госпиталь, чуть не плакал: знающий в собаках человек!..
– внушительно, с уважением добавил Савелий, опустив Расхвата на землю, и помолчал, глядя, как тот опять зарыскал вокруг в поисках невесть чего.
Петька едва сдержался, чтобы горестно не вздохнуть при этом. Но только поглядел на Сережку, а тот - на него. Жизнь впереди теперь уже оба не представляли без Расхвата. А потому что двадцать яиц тотчас достать они явно не могли - жизни впереди у обоих не было.
– Старшина тот, который собачонка оставил мне, он и бумагу дал, где все прописано, как растить его! Это ж особая псина, а не какая-нибудь!
– продолжал дядька Савелий.
– А я у вас пришлый тут, временный... И по всем правилам, должен бы сейчас в своей деревне быть... Может, из родных дожил кто...
– Савелий тяжело вздохнул.
– Но теперь и самому бы надо выжить, чтоб свидеться...
– Он опять глянул через плечо, сквозь избу.
– А почему у вас тут задержался, чтобы подождать?
– спросил у самого себя.
– Я ить два раза проходил через эти места: как отступали - раз, как наступать начали - два... Тут меня и контузило в последний раз... А в санбате, где мне собачонок этот достался, у меня ко всему в грудях, - Савелий ткнул себя дрючком в грудь, - болесть нашли... Лучше всех лекарств, чтобы ужить, наказали: яйца мне нужны, масло, мед... А где это возьму я сейчас? Вот и товару всего, что кобелек этот... А то ж разве я б с ним расстался? Хоть за тыщу яиц - нет, хоть за целую пасеку!