Первые шаги
Шрифт:
На следующий день, в присутствии Никиты Дубняка, Кондрата Юрченко и Павла Коробченко, был составлен раздельный акт.
— Пиши, — говорил Петр Андреевич писарю. — Все хозяйство, дом, постройки, часть в мельнице оставляю сыну Демьяну в собственность. Никто из братьев к тому касаться не должен вечно. Как хочет Демьян, так всем и распорядится.
Потом подозвал сноху Варю и, вынув из-под подушки пачку денег, сказал:
— Вот вам еще десять тысяч деньгами. Будете полными хозяевами. Остальной капитал нам с Акимом
Варя неуверенно взяла протянутую пачку кредиток и, не считая, сунула за пазуху. Ее удивило, что свекор не дождался Демьяна из города. Разделом она была довольна. Всего вдосталь, а в город Варю не тянуло.
После короткого молчания Петр Андреевич спросил Акима:
— Ты, Аким, доволен?
Старший сын поклонился отцу в пояс.
— Правильно, папаня, делаешь. Кто чего заработал, тому то и отдаешь. — Он знал, что у них с отцом остается чистых триста тысяч, а дом-то уже куплен и аренда за лавку уплачена за пять лет вперед.
— А ты, Варя, что скажешь? — торжественно спросил Петр Андреевич.
— Спаси Христос, тятенька! На наш век добра хватит, — ответила сноха и низко-низко поклонилась свекру.
— Подписывайте все! — распорядился Мурашев.
Акт подписали староста и писарь, потом сам Петр Андреевич и Аким, научившийся расписываться уже давно. Понятые за неграмотностью приложили намазанные чернилами пальцы. Писарь снял копию и, заверив печатью, подал Варе, подлинный взял староста. Петр Андреевич, облегченно вздохнув, повалился на подушки.
Демьяну век жить в Родионовке, они с Акимом уедут. Не станет же Демьян позорить себя с детьми, раскрывая грех отца. Только бы остальные двое ничего не узнали.
«В город переедем, доктора подлечат. С Натальей больше путаться не буду, еще поживу, глядишь. А Марфе царствие небесное, закажу сорокоуст — перестанет мерещиться. Ей там лучше», — думал он, почти успокоившись.
Демьян вместе с Полагутиным и Аксютой вернулся на следующий день после раздела.
Аксюта соскочила с повозки в начале Саратовской улицы — хотела прежде всего забежать к матери, — а Андрея Мурашев подвез к дому.
— Ну, Демьян Петрович! Стал ты у нас теперь первый хозяин: подписал тебе вчера отец все хозяйство, мельницу и денег отвалил десять тыщ, — сказал Денис Лукич, здороваясь.
— Ишь как торопится! И меня не дождался, — нахмурился Демьян и ничего не ответил Полагутину.
Андрей, войдя в дом, сразу стал рассказывать о всех событиях в городе. Когда он сообщил, что Федора с Кириллом увезли в Омск, Татьяна отчаянно зарыдала.
— Не плачь, Таня! Отец плакать не велел. Когда-нибудь вернется вместе с хорошей жизней, — подойдя к жене, ласково говорил Андрей. — Матери мы поможем…
— Хворает больно она. Удушье замучило, — перебив мужа, прошептала Татьяна.
Андрей изменился
«И эту, подлецы, убили. Не дождется, видно, Прасковья Палыча. Мы им за всех отплатим и сейчас и после…»
Наскоро пообедав, он сказал:
— Схожу к Егору. Надо мужикам привет от Палыча с Кирюхой передать.
Аксюта, поплакав с матерью и с младшей сестренкой, поспешила домой. Встречавшиеся по дороге бабы, низко кланялись ей, но не пытались заговаривать. Такой измученный у Окси вид, что без слов все понятно.
Дома ее встретила Евдоха с Танюшкой на руках. Свекровь, подавая Аксюте девчушку, взглядом спрашивала о сыне.
— Отправили их в Омск, матушка! Долго не увидимся, — сообщила Аксюта и прильнула к дочке.
Танюша, смугленькая, большеглазая, напоминала ей мужа, и, целуя дочку, она улыбалась ей сквозь слезы.
— Как же мы жить-то будем? — спрашивала Евдоха. Все эти дни у ней не просыхали глаза.
Тоскуя, Евдоха пошла было к брату, но Горпина повернулась к ней спиной, прошипев:
— Еще эта тут шляется, да с выплодком арестанта…
Параська заскочила разок вечерком, поплакала вместе с матерью и быстро убежала: не велит ей муж ходить в дом арестованного брата. Галька и вовсе глаз не показывала. Сходила к свахе, но та лежит сама чуть живая, и старуха с внучкой провели все дни в одиночестве.
— Спасибо свахе Таньке — прибегала проведать и корову подоить, а то с ума бы можно сойти, — плача, рассказывала Евдоха Аксюте.
— Ничего, мама, не пропадем! — утешала ее Аксюта, укладывая дочурку в зыбку. — Сколько б ни ждали, а дождемся и тятю и Кирюшу, — говорила она бодро, стараясь побороть собственную тоску.
— А как же с посевом? — спросила Евдоха, покачивая зыбку.
— Буду сеять с дядей Егором вместе. По домашности ты сама управишься. Не уйдешь ведь от меня?
— Куда идти-то? — вырвалось у старухи.
Ее все время мучил страх: а вдруг и Аксюта бросит, уйдет к матери, не иначе, как Христа ради придется побираться. «Видно, и правда любит Кирюшу, вот и от матери его не отказывается», — думала она, благодарно глядя на сноху.
Аксюта, проходя мимо свекрови, обняла одной рукой ее, а другую положила на одеяльце, закрывавшее дочку, и, наклонясь над зыбкой, сказала:
— Будем до возвращения Кирюши жить втроем, а может и четвертый появится.
Евдоха откачнулась от нее.
— Это кто ж четвертый-то? — чуть слышно спросила она.
— Мама! Да не то ты подумала, — засмеялась Аксюта. — Ведь я уже два месяца в тягости. Рожу сына — будет и четвертый.
— Ох, дочечка ж моя родная! Да как же с двумя без него, соколика, жить-то будем? — запричитала Евдоха.
— Ничего, матушка! Кирюша будет радоваться, что у него тут сын с дочерью растут. Давай поснедаем, да надо к дяде Егору сбегать, узнать, когда пахать начнем…