Первые шаги
Шрифт:
Она была искренна. Ей по-прежнему жилось несладко. Что из того, что у свекра десять коров, полон двор быков и лошадей да три батрака! Когда тебя едят поедом, сладкий кусок кажется горьким.
Евдоха вначале тоже было попробовала, следуя обычаю, командовать снохой, но Кирилл сразу прекратил воркотню:
— Вот что, мама! Живи в спокое. В чем сможешь помочь Аксюте по дому, помоги, но чтобы ни одного худого слова я не слыхал!
Старая Железниха пожаловалась дочерям.
— Ой, мама! Да чего же тебе еще надо? Живешь как в раю.
Галька отнеслась к жалобам матери по-другому. Слушая, она скорбно поджала губы.
— Терпи, родненькая! — ласково говорила она, изображая любящую дочь. — Они же, Карповы, вон какие гордые, взять хоть и свата Федора. Хороших людей он ни во что ставит. И батя так говорит. А Аксюта вся в отца — и лицом и характером. Кирюше совсем голову заморочила. И в моленную-то раз в год по обещанию заходит, совсем бога забыл, где уж мать помнить…
После разговора со старшей дочерью Евдоха долго ходила надутая.
— И что это мамаша на меня сердится, слова не ответит добром? — спросила Аксюта мужа.
— А ты не обращай внимания. Это Галька надудела, — ответил Кирилл. — Вот я сделаю этой советчице от ворот поворот. Пусть у Дубняков порядок наводит, а мы и без ее ума обойдемся.
Когда следующий раз Галина принесла матери блинчиков, Кирилл завернул их обратно в тряпку и сказал сестре:
— Вот что, умная моя сестрица Галина Николаевна! Ты мать не расстраивай и подачек не носи. Покорми ими своего барбоса. Пять лет мы жили с матерью без коровы — ты, богачка, никогда крынки молока не принесла, наш двор крутом обходила. А теперь раздобрилась. То у тебя мать дурой была, а тут вдруг поумнела. На Аксюту ее травишь…
— Да чтой-то ты, Кирюша, на меня нападаешь? — расплакалась Галька. — Я с добром прихожу…
— Знаю я твое добро! За кулака вышла и сама кулачкой стала, — перебил ее брат. — Батрачек научилась поедом есть, забыла, как сама за кусок хлеба гнулась. Тебе ведь ни мать, ни меня не жаль.
Аксюта сидела молча. Брат лучше свою сестру знает. У нее тоже душа к Гальке не лежала. Молчала и Евдоха. Ведь и правда, Галька раньше к ним заходила только на пасху похристосоваться. Кое-что из слов сына дошло и до нее.
— Бог с вами, коли так! Могу и не заходить, коль уж я тут лишняя, — обидчиво молвила Галька, поднимаясь. — Видно, ты по дорожке тестя, Кирюшка, идти хочешь. Смотри, не занапасти свою головушку. Простите, Христа ради. Заходи, мамушка, к нам!
— Ты зря, Галя, моего отца цепляешь, — не выдержала Аксюта. — Я в ваши споры не вмешиваюсь. А отец мой никого не обидел, ни с кого кожу не дерет, как некоторые…
Кирилл засмеялся.
— За то он свекру моей сестрицы и не нравится, да и ей, видно. Кабы не Федор Палыч, быть бы мне батраком у них, а теперь я сам хозяином стал…
Рассерженная, Галина ушла.
Месяца
Параська по-прежнему частенько забегала к брату. Она искренне привязалась к снохе. Ей даже легче стало жить. Емельян, бывавший у Железновых, нет-нет да и одернет мать, когда та начнет точить.
«Видно, на Кирюшу глядя!» — думала Параська. И у свекрови было меньше возможности попрекать сноху родней. Не скажет теперь, что брат оборванец да мать побирушка.
Раньше Евдоха охотно брала милостыню в моленной, Кирилл как-то не обращал внимания на то, что мать делает. По правде сказать, он и не спрашивал, откуда она крынку молока принесет: своей коровы не было. Аксюта быстро отучила свекровь от попрошайничанья.
— Мамынька, а ты возьми калачик с собой в моленную, милостыньку подашь добрым людям, — предложила она, когда свекровь впервые при ней собралась к вечерне.
И старая Железниха стала сама подавать милостыню.
Однажды вечером Параська пришла к брату с мужем и молодым, бедно, но чисто одетым парнем.
— Взяли с собой Бориску. Наш новый работник, — сказал Емельян. — Совсем парень заскучал в Родионовке. Знакомых нет.
Борису было лет двадцать пять — двадцать шесть. Светло-русый, светлоглазый, с чуть попорченным оспой лицом, с первого взгляда он казался пригожим парнем. Только, пристально разглядывая, можно было заметить, что у него косили глаза.
Кирилл встретил нового гостя приветливо. Молчалив парень, но ведь и его самого раньше молчуном дразнили. А тут еще и хозяин рядом, не больно разговоришься. Гости попили чаю, попели песни. Хорошо спелись Аксюта с Параськой.
Емельян шутил и смеялся.
— И моя Параська покрасивела, как ты, Кирюша, свою кралю домой привел. Ишь как заливаются! — говорил он, подмигивая на поющих женщин.
С этих пор новый батрак Коробченко зачастил к Железновым. Он ни о чем не спрашивал, но охотно рассказывал о своей печальной жизни. Десять лет в батраках ходит. Во всех селах поработал, а теперь вот в Родионовку попал…
— Как живется-то? — спрашивал Кирилл.
Борис молча качал головой.
— Все они, хозяева, на один лад, — говорил он. — Всю душу вымотают.
— Видно, боится про нашего свата говорить откровенно, — сказал как-то Кирюша жене.
— А не нравится он мне, — ответила Аксюта. — Никогда в глаза не глянет прямо. Хитрый он…
— Да ведь он раскосый. Видно, стесняется. Парень еще, — ответил Кирилл.
Перед севом мир в семье Железновых нарушился. Ссора между молодыми и старой Евдохой началась с пустяков, но зашла очень далеко.
В воскресенье, собираясь к своим, Аксюта наряжалась возле маленького зеркальца, висевшего в простенке.