Первый разведвзвод
Шрифт:
Дед Кузьма — вроде командующего фронтом. Он каждого солдата ставит на свое место в длинном строю кровельной шеренги. Дед Кузьма сидит на командном пункте, который называется «КП», деревяшка ведь — не настоящая нога, и можно полететь на землю.
Говоря откровенно, я тут немного преувеличиваю. Целый день на крыше только наш дед. А мы — часа по два. Натаскаем дощечек, один из нас остается помогать деду, а мы втроем беремся за другие дела.
Что правда, то правда: дел у нас прибавилось. В колхозе «горит» лен: ну, перестаивает на корню,
И дались же нам в знаки эти малыши! Теперь, правда, мы немного привыкли. А в первые два дня не было жизни. Оттого, что они плачут, хныкают и пищат… И вот что мы придумали. Собрали все игрушки в деревне и принесли к нам. Кто дал пару кукол, кто — лошадку, кто — самосвал, кто — кубики, кто и еще что. И наша веранда стала вроде детсадика. Малышам хорошо. Они играют на веранде и во дворе. Конечно, под нашим руководством.
Один Микита Силивонец не дал игрушек. Жадина этот Микита. Даже в дом не пустил. Мы тогда ему — ультиматум:
— Внучку не возьмем!
А он этак преспокойно сплевывает сквозь свои желтые зубы:
— А я и не доверю свою Наташку всяким соплякам.
Обидно. Чтоб нас да так обозвать?
Рассказали деду Кузьме.
— A-а, не трогайте вы Сапуна.
Это Микиту так называют за нелюдимость. Всё в сторонке от людей, всё один да один. И в свою кузницу нас не пускает. Правда, в колхозе есть и большая мастерская. Да туда идти далеко, а главное, из-за трактористов да шоферов в нее и не сунься… В его же кузницу, что на выгоне, редко кто заходит. Привезут неисправную телегу, поломанный плуг или беззубую борону, ну и звенит молотком Сапун, сопит кузнечным мехом. Искры так и скачут в полумраке кузни.
Очень хочется посмотреть, как скачут живые искры. И почему одни зеленые, другие красные, а третьи как стекло. Соберемся мы, а он, чумазый, высунет голову из двери и кричит:
— Прочь, сопляки!
Иначе он нас и не зовет.
За это мы дразним его — «Полицай». Конечно, когда далеко отбежимся. Правда, он не гонится за нами, а сразу как-то горбится и тихо исчезает в черном проеме двери. Долго не слышно кувалды. А потом как начнет дубасить — дотемна звенит наковальня…
Вот этот, значит, Микита не дал нам игрушек. А сегодня Наташка — его внучка — пришла в наш детсадик. Федя показал ей от ворот поворот:
— Иди к деду, жадина!
— Я куклов принесла…
— Куклов, куклов, — рассмеялся я. — А дед знает, что ты пошла сюда?
Наташка молчит. Одну куклу уронила, трет кулачком глаза. А левой рукой держит вторую — голышку безногую. Я теряюсь, когда плачут. А поэтому не знаю, что предпринять, и поглядываю на друга.
— Ну во-от, нюни распустила! — морщится Федя, но от своего решения не отступает: — Марш к деду! Нам не нужны тут всякие… полицаи!
— А ну, иди сюда!
Мы оглянулись. У калитки стоит дед Кузьма и кого-то из нас подзывает пальцем. Наташка от грозного окрика прячется за веранду. Уже две куклы валяются между
— Третьему поколению мстишь, вояка? — незнакомо-хриплые слова вылетают из густой бороды деда Кузьмы.
Он отворачивается от нас, достает кисет. Свертывает цигарку и никак не может свернуть: просыпается табак. Мелко дрожат узловатые пальцы. Я стою не шевелясь и никак не пойму, что так расстроило нашего деда. Федя тоже молча ковыряет землю большим пальцем правой ноги.
— Ну какой же Микита полицай? — бубнит он, заикаясь. — Два месяца в полиции пробыл, а больше года в партизанах… Да если он полицай, при чем внучка? Микита пятнадцать лет на севере отбыл. Теперь вот работает. Как все… Так-то.
— А что он — предатель, это ничего, да? — вдруг тонким голосом кричит Федя. — Из-за него половина деревни погибла!
Дед Кузьма молча смотрит на Федю и долго гасит недокурок.
— Я вот сам был в партизанах, а сказать, что Микита предатель, язык не повернется… Вот так-то! — и уходит.
Мы стоим ошеломленные и смотрим в широкую спину деда Кузьмы. Спина чуть подрагивает, когда он заносит свою деревяшку…
Наташка боязливо выскользнула из-за веранды, хватает свои куклы и шмыгает в дверь. Ее белесая головка мелькнула среди черных и таких же белесых головок на нашей веранде и растаяла, пропала…
— Вот, черт, забыл! — первым приобретает дар речи Федя. — Дед Кузьма тогда не в партизанах, а в связных ходил. Уже без ноги. Ему ногу отняли в сорок втором. Помнишь, сам рассказывал. А лагерь разгромили в сорок третьем. Откуда ему знать, кто предатель?
— Ну что нам за дело, Федя? В конце концов Микита получил по заслугам.
— Эх ты! — отшатнулся он от меня. — А я, дурак, еще дружу с таким. Твоего же деда расстреляли, а Микиту выпустили…
— Не выдумывай! По Миките стреляли. А он убежал…
— Видно, так стреляли, чтобы убежал. А ты его защищаешь! Предатель! — Федя рванулся за калитку.
Я стою как вкопанный. А на веранде — сплошной рев. Видно, что-то не поделили там наши подшефные.
— Федя, вернись!
Он шагает вразвалочку, будто не его зовут.
— Рядовой Лебедев! На дежурство!
Медленно повернувшись, Федя идет назад.
— Все равно прогоню полицайку, — хмуро бросает, проходя мимо и не глядя на меня.
— Не смей трогать Наташку!
А все-таки Наташку он прогнал, и она с плачем протопала мимо Аксиньиного сруба в кузницу…
Вскоре явился и сам Федя.
— Отвечай, почему прогнал?
— Отстань, Ленька, — отмахнулся он, как от осенней мухи.
— Я тебе не Ленька, а товарищ командир, — замечаю очень спокойно, а так хочется дать ему по шее. — Почему не выполнил приказ?
— Тоже мне — командир… Какой же ты командир, когда даже своих от чужих не можешь отличить?
— Ты обязан выполнять каждый приказ командира беспрекословно. Ясно?
— Дудки! Чтобы я не подумав выполнял? А этого ты не хочешь? — И он сунул мне под нос кукиш.