Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
Незнакомец пошел в глубину сада. Но вел он себя странно — движения были медленны и неуверенны, как у слепого.
— Идемте скорей, дядя: не ровен час, сторожа увидят, — торопил его Василид. Но тот едва передвигал ноги.
— Ох, тошно мне… не могу! — Смирягин тяжело опустился на землю и привалился спиной к дереву.
Василид склонился над ним:
— Что с вами? — Он и сам чувствовал дурноту, но приписывал ее свежему воздуху.
— Сам не знаю. Мочи нет… — простонал незнакомец. Он нелепо перебирал руками и даже в темноте было видно, как побледнело его лицо. С каждой секундой ему становилось хуже: лицо искажалось болезненными гримасами,
— Потерпите, дяденька, — вне себя от страха зашептал Василид, — монахи сбегутся… — Он попытался поднять незнакомца. Но тот зашелся в последнем крике, дернулся и затих с оскаленным ртом и открытыми глазами.
Василид в ужасе отдернул от него руки. Его начала бить дрожь, и он сам закричал. Со стороны обители послышались голоса, между деревьями замелькали огни фонарей. Не помня себя, Василид метнулся в темноту и, не разбирая дороги, стремглав побежал в глубину сада. Не оглядываясь, он пробрался сквозь кусты и, вбежав в пещеру, бросился в угол на меховую подстилку. Там он забился в ознобе. Через минуту стало еще хуже: то ли от пережитого, то ли от чего-то еще голова начала кружиться и к горлу подступила тошнота. Пить вдруг захотелось ужасно. Василид подполз к ручью и припал к воде. Когда напился, желудок словно начало выворачивать наизнанку. Рвало мучительно и долго. Стало легче, но охватила такая слабость, что он едва добрался до подстилки. Здесь он и впал в забытье.
Глава XXII, где из рассказа Рыжего монаха выясняется кое-что о происхождении монастырских сокровищ
Часы текли за часами. Из-за непрекращающейся вьюги дверь была постоянно закрыта, и пещера во все время суток освещалась или пламенем очага, или тусклым светильником. Кроме того, в углу теплилась лампада, вызывая из темноты лица святых, глядевших с икон. Часов не было, и не будь рядом Ионы, Федя давно бы потерял представление о том, когда день сменяется ночью.
В последующие дни жар уменьшился и кашель стал слабее, но сил хватало только на то, чтобы сидеть в постели.
Иона продолжал пичкать его настоями из трав. Феде уже не нужен был постоянный уход, и монах мог отлучаться для работы по хозяйству. Он выходил, чтобы кормить и доить козу, нарубить дров. Кроме этих обычных дел, из-за непогоды он то и дело расчищал снег: иначе, по его словам, нельзя будет выбраться из пещеры. С улицы монах приходил запорошенный снегом, продрогший, но неизменно возбужденный и довольный: видно было, что он рад присутствию живого человека, возможности поговорить, а еще больше послушать. Временами он пытался напускать на себя равнодушие. «Суета сует», — повторял он со вздохом, но не мог скрыть интереса к тому, что происходит в мире, который он добровольно покинул.
Но все это было позднее. А на следующий день после их знакомства, когда Иона, освободившись от дел по хозяйству, сел к очагу латать одежду, Федя напомнил ему об обещании досказать свою историю.
— Да есть ли у тебя охота слушать? — спросил отшельник.
— А как же! Чем все дело кончилось?
— Коли так, слушай. После той истории с книгами старался я не совать нос в дела, которые прямо меня не касались. Но от мыслей своих никуда не денешься: нельзя было не замечать того, что в обители творится.
Месяца через два новое дело со мной приключилось. Обитель наша по уставу не совсем отторгнулась от того монастыря, что в Греции остался, ибо была образована вышедшей из него братией, и в доходах своих наше руководство было обязано
Довелось мне однажды после этого с дальних огородов возвращаться. Остановился на берегу Монашки — умыться решил. Нагибаюсь, а к ногам что-то черненькое струей прибило. Вгляделся, а это монашеская скуфейка. Достал я ее, рассмотрел. И вижу: метка на ней того греческого монастыря. Страх обуял меня от смутного предположения. Однако пришел в себя и стал гнать грешные мысли. А они не давали покоя. И стал я обиняком расспрашивать братьев; трое из них показали, что видели, как ревизоры в сопровождении нашего инока направлялись обследовать пасеку, что в горах находится. Долго я ждал случая и наконец, оказавшись поблизости, завернул к пасечнику — брату Варсонофию. И вот тут-то в разговоре с ним выяснил, что уже с год как никто из посторонних к нему не наведывался. Крупно, значит, согрешили в нашем казначействе, если концов в воду не смогли упрятать и на смертоубийство пошли. Завелся у меня к тому времени дружок в обители. Пробовал я с ним посоветоваться. Так он меня и не дослушал: молчи, говорит, враз из обители вылетишь, а то и похуже чего будет.
Иона уже давно оторвался от своего занятия и весь отдался воспоминаниям. Взгляд его точно ушел за пределы тесной пещеры, и голос звучал так, точно это был не рассказ, а исповедь.
То, что рассказывал сейчас Иона, могло показаться невероятным, если бы мальчик сам не был свидетелем жуткой сцены у костра.
Но как ни велико было доверие к Ионе, следовало пока молчать. Федя только сказал:
— Так ведь монаху, я слышал, не то, что человека — насекомое убить грешно.
— А они сами не убивали, упаси бог! Мало ли здесь лихих людей шатается: за золотую монету кого хочешь прирежут.
«Если бы только так…» — подумал Федя.
— Ну и что дальше? — нетерпеливо спросил он.
— А ничего, — глухим голосом отозвался Иона. — Грех на моей душе вечно будет лежать за то, что об истории сей умолчал.
— Все же расскажите, как вы монастырь покинули, — тихо попросил Федя.
Монах с трудом оторвался от горестных мыслей.
— Ладно. История, которую сейчас поведаю, тебе наверняка больше других понравится. Жизнь в обители своим чередом шла — благочестивая внешне, в трудах и молитвах. Прошло еще какое-то время, я свыкся с этой жизнью, а о прошедшем старался не вспоминать. Но провидение, как видно, избрало меня в участники необычных дел и готовило новое испытание.
Ты, конечно, знаешь старую крепость и колодец на Святой горе. В те времена воду из колодца уже давно объявили святой. Но паломники приходили редко: уж очень труден был путь на гору. И вот монастырский совет принял решение проложить к вершине дорогу, а возле колодца выстроить часовню.
Дорогу быстро проложили: в помощь монахам человек по восемьдесят — сто паломников снаряжалось. Теперь путь к колодцу намного облегчился. Больных и увечных стали на мулах доставлять.
Приспела пора часовню возводить. Недолго думая, приказал настоятель разбирать для строительства часовни старую крепость. Братья — народ не бог весть какой грамотный, а и то засомневались: стоит ли губить памятник архитектуры, построенный еще при римлянах? Прослышал игумен о тех разговорах, но решения своего не отменил.