Петербургское действо

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Лодка все двигалась и, наконецъ, съ маху уперлась къ берегъ.

Григорій выходитъ съ братьями на берегъ и въ ту же минуту среди темноты нсколько военныхъ подходятъ съ нимъ.

— Вы — Орловы?

— Мы, говоритъ Алексй.

— Вы арестованы.

— За что? воскликнулъ тотъ.

— Тамъ узнаете… Идите.

Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ вс три брата и товарищи уже на гауптвахт. Они стоятъ передъ зеленымъ столомъ, за которымъ сидятъ Нарышкинъ и Гудовичъ, замнившіе тайную канцелярію.

Дло простое. Тепловъ всхъ выдалъ. Передъ Гудовичемъ лежитъ

длинный списокъ, во глав котораго стоятъ имена трехъ братьевъ Орловыхъ.

Въ сосдней комнат слышенъ гулъ и шумъ; туда свозятъ всхъ арестованныхъ товарищей.

Григорій ясно слышитъ голосъ Шванвича, который божится и клянется всми святыми, что онъ никогда у господъ Орловыхъ не бывалъ, что онъ ихъ только бивалъ.

— Бывалъ! Бивалъ! восклицаетъ кто-то и хохочетъ весело.

И въ какомъ-то круговорот Григорій съ полусловъ и намековъ узнаетъ отъ Гудовича, что государыня арестована на время на Смольномъ двор. Не дале какъ завтра, она будетъ отвезена въ Шлиссельбургъ и заключена на вки.

Гудовичъ и Нарышкинъ начинаютъ подробный допросъ братьевъ, какъ главныхъ участниковъ. Григорій отвчаетъ истину, но братъ Алексй вдругъ хватаетъ его за руку.

— Гриша, нечего по пусту языкомъ болтать! восклицаетъ онъ. — Что тутъ сказывать, дло простое, они сами лучше насъ все знаютъ. Виноваты кругомъ, ну и руби головы! Дло такое, и святое и гршное, и правое и виноватое! Или панъ, или пропалъ. Та же чехарда! Не слъ на-конь, стань конь! Я больше ни слова! Хоть пытай, хоть на дыбу тяни!

И черезъ минуту Григорій уже въ отдльной каморк, гд стоитъ только одна кровать, даже безъ матраца. Окошко ршетчатое. И въ это окно проливается слабый свтъ не то отъ фонаря, не то отъ луны. И въ этой каморк такъ же тихо, какъ въ гробу. Только мышь въ углу грызетъ гнилую доску. Да вдь и это, поди, въ гробу бываетъ; вдь есть земляныя мыши, которыя прокладываютъ дорожку къ зарытому покойнику.

«Я всхъ погубилъ! Я этого Искаріота, хохлацкаго наперсника раздобылъ. И всхъ перебрали. Никто даже не останется цлъ, чтобы ему, по крайней мр, горло перерзать. A она? Что она? Проклинаетъ его!»

И подъ наплывомъ горя и отчаянія Григорій забылъ о каморк. Кто-то взялъ его за руку.

— Что? восклицаетъ онъ, вздрогнувъ.

— Иди!

Онъ послушно встаетъ и идетъ за какимъ-то преображенскимъ солдатомъ. Солдатъ оборачивается, это — Квасовъ.

— Ты какъ въ рядовые угодилъ?! восклицаетъ Григорій. — Ты вдь, лшій, у насъ не захотлъ быть. Такъ за что же тебя-то разжаловали?

Но Квасовъ не отвчаетъ, и только махнулъ рукой. Не зная самъ, какъ и когда прошелъ онъ длинный корридоръ, спустился по какой-то страшно крутой, будто винтовой лстниц. Григорій уже на улиц. На двор свжо, солнце еще не подымалось и онъ чувствуетъ, какъ озябла голова его безъ шапки. Безсознательно идетъ онъ за Квасовымъ, проходитъ крыльцо, какія-то ворота и сразу вступаетъ въ кучку телгъ.

И вс тутъ! Да, вс до единаго! Ни одного не позабылъ Тепловъ.

Гробовое молчаніе царитъ между ними, никто ни слова. Да и что тутъ говорить! Но одно только видитъ Григорій, чувствуетъ, и болью отдается оно у него на сердц. Онъ видитъ

на всхъ лицахъ, читаетъ во всхъ взорахъ одно — укоръ!

— Ты Теплова привезъ! Ты насъ погубилъ! говорятъ вс эти мертво-блдныя лица и трепетные взоры. И онъ невольно опускаетъ глаза, закрываетъ лицо руками и не хочетъ даже знать, видть, что происходитъ кругомъ.

Его посадили на какую-то телгу; онъ боится открыть глаза, но чуетъ, что и вс садятся. Онъ двинулся, его везутъ, но онъ чувствуетъ, что не одинъ онъ детъ, всхъ везутъ, и братьевъ, и друзей! Неужели и мальчугана Владиміра не пожалли они? Чмъ онъ виноватъ? Тмъ, что родня! Какъ онъ держалъ его у себя на квартир? Зачмъ не отправилъ его къ брату Ивану въ Москву? A братъ Иванъ, и до него доберутся? Онъ чмъ виновенъ? Уже три года, какъ не видались они. Да что онъ? Что братья? Букашки, прахъ… Она! Она имъ погублена. Но куда жъ везутъ ихъ? И Григорій, открывъ глаза, вскрикнулъ и схватился за сердце.

Вереница телжекъ выхала на Адмиралтейскую площадь и здсь, гд такъ часто гулялъ онъ, здилъ верхомъ, здсь. гд еще вчера проходилъ, спша свидться… Здсь уже состряпали на скорую руку высокій помостъ, столбы и плаху…

Какъ часто слыхалъ онъ въ дтств разсказы отца и матери, разсказы мамушекъ, разсказы Агаона о Бироновскихъ казняхъ, и вотъ вдругъ его чередъ! И какъ скоро, просто, незамтно привела его сюда судьба и толкаетъ на плаху…

— Не срамись, Гриша! слышитъ онъ рядомъ съ другой телжки. — Баба ты, или офицеръ? Умирать, такъ умирать! Нешто мы не виноваты?! Повернись дло вправо — были бы герои, повернулось влво — и преступники!

И отъ словъ брата у Григорія свтлй на душ, онъ бодре поднимаетъ голову.

Телжки останавливаются у высокаго помоста. Тысячная толпа заливаетъ кругомъ и помостъ, и телги, но мертвое молчаніе царитъ въ этой толп. Никто ни единымъ словомъ, ни единымъ взглядомъ не хочетъ оскорбить преступниковъ. Нтъ, на всхъ лицахъ Орловъ читаетъ жалость и сочувствіе. Да, православные знаютъ за какое дло они погибаютъ.

— Перваго, — Орлова, Григорья! слышится голосъ. — Съ него начинать.

— Ну, что жъ! восклицаетъ онъ. — Спасибо за честь! Коли всмъ класть головы, такъ ужь, конечно, мн первому. Я же и погубилъ всхъ своимъ малодушествомъ. Простите братцы. Прощайте. Будь проклятъ Тепловъ! Благослови Господь ее, государыню, ни въ чемъ неповинную! Она и не помышляла о томъ, что мы творить хотли. Ну, рубите, что ль скорй! Куда класть башку-то! Эй, палачъ, укажи, гд класть. Одолжи разокъ, въ другой разъ самъ буду знать! шутитъ Григорій, а на глазахъ слезы…

Но чьи-то руки уже хватаютъ его за плечи. Палачъ знаетъ свое дло. Ишь какъ ухватилъ! Того гляди плечо вывернетъ…

— Да вставай же. Ну! кричитъ палачъ и пуще ухватилъ и тянетъ.

— Вставай! Государь простилъ! говоритъ палачъ.

Нтъ, это не палачъ, это онъ самъ себ говоритъ. Площадь дрогнула, заколебалась вся и пошла какимъ-то страннымъ круговоротомъ. Люди, телжки, дома, небо, все завертлось! И сразу стало свтло! Прямо предъ глазами круглая, ясная луна, будто кружекъ серебристаго льда. A надъ нимъ нагнувшійся братъ Алеханъ.