Петербургское действо
Шрифт:
Ликованіе было общее! Не прошло получаса, какъ австрійскій посолъ Мерсій узналъ нчто, что заставило и его тоже ликовать, а въ его лиц и Европу! Бретейль узналъ, что его просятъ взять назадъ грамоты и остаться посломъ. Гакстгаузенъ узналъ, что о войн съ Даніей, конечно, и помину не будетъ… И Фридрихъ тоже вскор возликуетъ.
Покуда во дворц толпилась и шумла блестящая толпа, на улицахъ столицы уже начиналась своевольная безпорядица. Кабакамъ приходилось плохо!..
Преображенцы, съ утра волновавшіеся по своимъ ротнымъ дворамъ, безъ всякаго приказанія офицеровъ, собрались, наконецъ, на полковомъ двор, и здсь, Пассекъ, освобожденный силкомъ Баскаковымъ, принялъ надъ ними начальство.
Только одинъ рядовой запоздалъ во время присоединиться къ своей рот и теперь догонялъ ее — Державинъ. Онъ былъ блденъ и взволнованъ, но отъ иныхъ причинъ, — въ это утро безпорядицы и самоуправства на ротномъ двор у него украли его послднія деньги.
Едва преображенцы вышли на Литейную, имъ на встрчу не шелъ, а почти бжалъ, запыхавшись, офицеръ ихъ же полка… Вн себя, онъ выхватилъ шпагу, бросился на первые ряды и крикнулъ:
— Назадъ!! Крамольничать! Противъ законнаго государя!! Бунтовать! Назадъ, мерзавцы! Перекрошу всхъ!!
И шпага его засверкала надъ головами ближайшихъ. Это былъ лейбъ-компанецъ Квасовъ.
Но десятки голосовъ заревли вдругъ на ненавистнаго офицера:
— Бей его! Коли! въ штыки! — зачмъ? Бей просто… Не пакости штыка объ лшаго!..
И чрезъ полъ-минуты Акымъ Акимовичъ, окруженный, какъ волкъ собаками, замертво повалился среди улицы, отъ жестокихъ ударовъ прикладами. Только чрезъ часъ очнулся онъ въ какой-то цирюльн, куда подобрали его изъ жалости прохожіе.
Между тмъ, за угломъ Литейной, на Симеоновской, куда завернули солдаты, другой офицеръ верхомъ наскакалъ на нихъ и вломился въ ряды, тоже обнажая шпагу. Это былъ Воейковъ.
— Стой! Вольница! Кто смлъ безъ моего приказу сбой ударить?.. заворачивай назадъ!
И Воейковъ ударилъ ближайшаго солдата плашмя по голов, но чрезъ мгновенье раздалась команда Пассека:
— Ребята! Валяй его, бунтовщика…
Солдаты бросились, одинъ ударъ вышибъ у офицера его шпагу, другіе два ранили лошадь. Она взвилась на дыбы и, отскочивъ, запрыгала хромая, но разъяренные солдаты бгомъ пустились по Симеоновской, преслдуя обезоруженнаго, и скоро прижали его къ берегу Фонтанки. Воейковъ, не видя спасенія отъ штыковъ, въхалъ въ рчку по грудь лошади.
— Не мочиться же изъ-за него! крикнулъ кто-то. — Брось! Не время!.. Опосля всхъ переколемъ, кто противничаетъ матушк…
И солдаты бросились на мостъ и уже на рысяхъ пустились къ зимнему дворцу, гд гудла на лугу несмтная толпа, окружая измайловцевъ, семеновцевъ и отдльные отряды, прибжавшіе отъ разныхъ полковъ.
Часа черезъ два городъ уже волновался весь, по всмъ улицамъ. Кой-гд уже были драки, кое-гд уже были разбиты кабаки, а въ нкоторыхъ ненавистныхъ домахъ было уже все разграблено.
И вскор, поневол была назначена стража охранять нкоторые дома и въ томъ числ палаты прусскаго посланника. Но Гольца уже не было въ дом. Онъ при первыхъ признакахъ уличной сумятицы укрылся въ опустломъ дом Маргариты, а чрезъ часъ, по совту нмца лакея, не считавшаго и этотъ домъ безопаснымъ, вмст съ нимъ перешелъ въ квартиру Шепелева, какъ офицера и знакомаго.
Княжна Василекъ, перепуганная сама на смерть, скрыла посланника въ спальн жениха.
Она была въ страшномъ волненіи, и душа ея уже изболлась въ мысляхъ о томъ, кто былъ ей дороже всего въ мір. Да и было отчего! Юноша, еще слабый, при первыхъ кликахъ на улиц, понялъ, что творится здсь, и, нанявъ тройку, ускакалъ въ Ораніенбаумъ, стать на сторону законнаго государя и своего благодтеля… A если нужно, то и умереть, защищая его!..
На Большой Морской, около полудня, толпа звакъ была гуще, плотнй и особенно весела. Смхъ, шутки, прибаутки гудли кругомъ… Одни
Здсь съ часъ назадъ конногвардейцы замтили въ карет прозжавшаго Жоржа, тотчасъ вытащили его вонъ, и ненавистный принцъ тутъ же среди улицы былъ нещадно избитъ…. Быть можетъ, несчастный былъ бы и умерщвленъ, если бы генералъ-полицеймейстеръ Корфъ слезно не выпросилъ его у толпы именемъ государыни и не увезъ къ себ, общаясь и клянясь посадить его на хлбъ и на воду…
— Онъ насъ съ мужьями всхъ развести хотлъ! вопили дв бабы съ преображенскаго ротнаго двора.
— Поучили таки Жоржушку!.. радовались вс обыватели.
Это было самое радостное событіе дйства петербургскаго за весь этотъ памятный, дикій, пьяный, но не кровопролитный день… если не считать въ кровь разбитый Жоржинъ носъ.
За то конно-гвардейцы, выпустившіе поневол изъ рукъ свою жертву, тотчасъ бросились во дворецъ принца, и чрезъ два часа въ немъ было все раззорено или разграблено, а перепуганная челядь спаслась въ разсыпную по сосднимъ улицамъ. Только одной маленькой комнаты не могли тронуть солдаты. Въ ней ничего не было дорогого! Но въ ней сидли принцессы почти безъ чувствъ отъ страха, а у дверей ихъ стоялъ добровольнымъ стражемъ отъ расходившихся янычаръ офицеръ Голицынъ. Не явись онъ случайно сюда, то, вроятно, и об принцессы пострадали бы такъ же, какъ Жоржъ, если не хуже….
Во всхъ домахъ столицы было то же движеніе, что и на улиц.
Господа и челядь вызжали, выбгали, ворочались и суетились. Только въ двухъ домахъ на весь городъ было спокойно. Въ дом Воронцова, отца глупой, толстой, ненавистной питерцамъ «Романовны», было тихо. Радоваться домохозяевамъ было нечему, суетиться отъ сборовъ во дворецъ или въ гости, побесдовать на радостяхъ, не приходилось, а народу или солдатамъ шумть въ горницахъ и грабить было тоже нельзя. Съ утра многочисленный караулъ занималъ дворъ, подъздъ и вс двери, по приказанію государыни, во время вспомнившей и опасавшейся здсь народной мести и расправы. Былъ другой домъ, гд было не только тихо, но мертво, хотя караула тутъ ставить было не зачмъ. Ворота на дворъ были затворены, двери главнаго подъзда заперты, ставни нижняго этажа закрыты. Хозяинъ дома хворалъ!… И хворалъ онъ уже седьмой разъ за свою жизнь. Онъ хворалъ при всхъ, какъ законныхъ перемнахъ правительства, такъ равно и при всхъ переворотахъ за все XVIII столтіе. Теперь, какъ и всегда, при всякой повторяющейся болзни, онъ хворалъ еще тяжелй, т. е. боялся и трусилъ боле, чмъ когда-либо… Да и было отчего! Ни одно еще дйство народное не заставало его такъ врасплохъ, такъ внезапно и непостижимо!…
Разумется, это былъ Іоаннъ Іоанновичъ Скабронскій. Старикъ сидлъ въ своемъ кабинет, прислушивался къ шуму на улиц, вздыхалъ, качачалъ головой и думалъ про себя, или же шепталъ тихонько:
— Господи! Да когда же этому конецъ будетъ? Что жъ у насъ вкъ вковъ такъ и будутъ камедь, да скоморошество разыгрываться, чудеса въ ршет представляться!
И умный старикъ, конечно, видлъ ясно и глубоко врилъ, какъ и многіе, что теперешній переворотъ самый беззаконный и отчаянный изъ всхъ, а новое правительство самое ненадежное и самое недолговчное. Онъ помнилъ хорошо, какъ если бы то случилось вчера, переворотъ въ пользу россійской цесаревны. Но тогда свергался младенецъ императоръ и ненавистное иноземное регентство. A здсь свергается внукъ Петровъ и законный монархъ, а провозглашается, — и не правительницей, а самодержицей, чужая женщина, иноземка, нмецкая принцесса. A покуда подростетъ наслдникъ, Павелъ Петровичъ, который теперь младенецъ, что еще придется увидть, что еще будетъ! Дйство за дйствомъ!..