Петербургское действо

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Григорій, конечно, не сомнвался, почему Перфильевъ почти безвыходно сидитъ у него. Да и самъ откровенный и добродушный Степанъ Васильевичъ промолвился, что государь на время приставилъ его въ нимъ.

Григорій, сумрачный, тревожный, переходилъ изъ комнаты въ комнату, отъ игорнаго стола къ другому, заставленному закуской и блюдами, и на неоднократные вопросы Перфильева отвчалъ уже въ десятый разъ;

— Голова трещитъ, чертъ съ ней! Да и знобитъ…

Но наиболе мрачный и озлобленный на всхъ былъ старикъ Агаонъ. Онъ

чуялъ, что господа, перепуганные утромъ на смерть арестомъ Петра Богдановича, затваютъ что-то.

«Должно быть, силкомъ освободить его!» - думалъ старикъ.

Озорникъ его, Алексй Григорьевичъ нанялъ четверку дивныхъ коней, посулилъ за нее шальныя деньги, благо ихъ совсмъ нтъ въ дом… и поскакалъ куда-то въ самую полночь. Ужь, конечно, какое-нибудь глупство или озорничество! едоръ Григорьевичъ тоже все бгаетъ. A вдобавокъ еще младшаго братишку, кадета Владиміра Григорьевича, тоже впутали. Тоже среди ночи гоняютъ «робенка-то», то туда, то сюда! Два раза тайкомъ и заднимъ ходомъ гоняли на квартиру къ княгин Дашковой! И зачмъ? Поглядть у себя-ли она сидитъ и не собирается-ли въ Рамбовъ къ государю? Очень нужно!

И Агаонъ злился и ворчалъ, вымещая злобу то на полотенц, то на тарелк, то на мухахъ, гудвшихъ на кухн.

На зар къ квартир игра карточная пріостановилась и компанія сла сть и пить. Но, противъ обыкновенія, никто не былъ пьянъ…

Только одинъ человкъ, страшно захмлвъ, не выдержалъ, повалился на диванъ и скоро захраплъ. Это былъ Перфильевъ. Онъ страшно обыгралъ другихъ, а это съ нимъ случалось такъ рдко, что на радостяхъ онъ хватилъ черезъ край.

Когда солнце показалось надъ городомъ и сверкнуло въ окнахъ квартиры Орлова, офицеры тревожно переглянулись, нкоторые перекрестились, и вс поднялись на ноги.

Лица ихъ были далеко не таковы, какія бываютъ всегда у людей, встающихъ изъ-за стола, покрытаго остатками ночного ужина и бутылками.

— Ну, съ Богомъ! вымолвилъ глухо Григорій. — По мстамъ. Ну, братцы, вы, измайловцы… Вамъ первая, трудная доля. Вамъ Богъ помочь! A мы за вами…

Офицеры, не прощаясь, смущенно, молчаливо разъхались въ разныя стороны.

Только одинъ Барятинскій остался… и молчалъ, стоя у окна… Перфильевъ громко храплъ на диван. Григорій Орловъ тоже молчалъ и шагалъ по комнат.

— Что-жъ? Спать-то? Не надо! Полуночники!.. буркнулъ Агаонъ, собирая посуду. Но никто не отвтилъ…

Чрезъ часа два Григорій тихо вымолвилъ Барятинскому:

— Ну, пора!. Охъ, что-то будетъ….. Мы-то….. наплевать!… Спаси Богъ ее!…

Еще чрезъ часъ оба были уже за заставой и мчались въ карет по дорог на Красный кабакъ.

Отъхавъ пять верстъ, они остановились, вышли изъ кареты и стали, не спуская глазъ съ дороги.

— Охъ, Алеханъ!.. Боюсь, загналъ коней! Пали на дорог… A мы здсь прождемъ!…

Было уже десять часовъ….

— Вотъ! Вотъ!! вскрикнулъ Барятинскій.

Вдали за версту показалась

мчащаяся съ каретой четверка коней, и пыль громаднымъ серебристымъ облакомъ, сверкающимъ на солнц, взвивалась за ней.

Будто шелъ на столицу ветхозавтный столпъ огненный! И если не руководилъ, не велъ мчащихся путниковъ, то шелъ слдомъ…

XXXVIII

Были т же девять часовъ утра, когда изъ Ораніенбаума многолюдное общество вельможъ и дамъ, гд были Воронцовы и Нарышкинъ съ женами, Минихъ, Гудовичъ, Корфъ, старикъ Трубецкой, Шуваловъ и другіе, двинулось въ шести экипажахъ по дорог въ Петергофъ.

Въ передней карет, вмст съ государемъ, хали Минихъ и Трубецкой, но старики сидли на переднемъ мст, такъ какъ, рядомъ съ государемъ, сидла красивая, красиве чмъ когда либо, графиня Скабронская.

Вс знали, какое событіе совершится въ Петергоф, и кто его вызвалъ, и боле всхъ воспользуется послдствіями.

Черезъ часъ вс были въ Петергоф… Но теперь все общество, смущенное, сначала обходило вс горницы Монплезира, а затмъ вс горницы большого дворца. A вскор, вс уже не обходили, а бгали за бгающимъ и потерявшимся императоромъ… Государыни не было нигд.

Петръ едоровичъ былъ вн себя, но не гнвенъ, а смущенъ и, обшаривъ вс комнаты, оглядвъ вс шкафы, шаря чуть не въ комодахъ, восклицалъ безъ конца:

— Вотъ, вы видите, на что она способна! Вотъ вы видите! Я всегда говорилъ!…

Боле всхъ была смущена Маргарита. Одинъ Минихъ успокоивалъ Петра едоровича, говоря, что найти государыню будетъ не трудно.

— A если даже она бжала съ цлью пробраться за границу! То и пускай! стоитъ-ли тревожиться? говорилъ Минихъ. — Черезъ день, два полиція узнаетъ, гд она, розыщетъ.

— Конечно, конечно, будьте спокойны! воскликнулъ полицеймейстеръ Корфъ, а на душ его кошки скребли.

«Какъ? думалъ онъ въ эту минуту. Неужели то, что я знаю и о чемъ изъ боязни давно молчу, теперь начинается! A я здсь»…

Обшаривъ вс шкафы, вс углы, чуть не чердакъ Петергофскаго дворца, государь вернулся со свитой снова въ маленькій Монплезиръ.

Вс сли и сидли, не зная что подумать и что длать…

Было уже далеко за полдень, часа три…

На дорожк парка, близъ Монплезира показалась фигура добролицаго мужика съ окладистой бородой. Корфъ сразу узналъ своего спасителя.

Это былъ новый Мининъ, — Сеня. И теперь въ эту трудную минуту, если Сеня появлялся, то, конечно, не зря и не съ пустыми руками.

Зная хорошо государя въ лицо, посл своей бесды съ нимъ въ церкви Самсонія объ иконахъ и идолопоклонств, Сеня самъ отличилъ Петра едоровича и, подойдя къ нему, протянулъ ему записку.

Государь узналъ почеркъ и подпись француза Брессана, котораго онъ сдлалъ директоромъ новой Гобеленовой фабрики. Пробжавъ записку, Петръ едоровичъ вскрикнулъ и онмлъ.