Петербургское действо
Шрифт:
Дйствительно, у честнаго и добраго Акима Акимыча былъ конекъ, или, какъ говорилось, захлестка въ голов. Онъ былъ глубоко убжденъ, что государыня Елизавета Петровна его особенно замтила во время дйства и своего восшествія на престолъ и хотла сдлать его генераломъ и сенаторомъ, приблизить къ себ не хуже Алекся Разумовскаго, но враги всячески оболгали его и затерли, чтобы скрыть и оттснить отъ государыни.
Теперь холостяку было за 50 лтъ. Какъ человкъ онъ былъ добръ, мягокъ, сердеченъ, но все это пряталось за грубоватостью его. Будучи уже дворяниномъ, Квасовъ выписалъ къ себ съ родины брата,
— Солдатъ — мужикъ, а мужикъ — свинья, стало быть, и солдатъ свинья! разсуждалъ Квасовъ, дойдя до этого собственнымъ размышленіемъ. Изъ ихняго брата надо все страхомъ доставать или выкалачивать. Молитву Господу Богу и ту изъ него дьяволовъ страхъ вытягиваетъ. Бабы сатаны на свт не было народъ бы Богу не молился. A на свт извстно, все отъ битья начало свое иметъ. И хлбъ бьютъ! A привези его съ поля да не бей! Голодомъ насидишься. И опять въ гисторіи сказано, что и первый человкъ Адамъ былъ битъ. Когда онъ согршилъ, то Ангелъ Господень явился къ нему, захватимши съ собой мечь огневидный и погналъ его съ Евой — вонъ. И надо полагать, что путемъ дорогою онъ ихъ важно пробралъ. A то чего-жъ было и мечъ оный съ собой брать.
А, между тмъ, у этого „нашего лшаго“ было золотое сердце, которое онъ сдерживалъ, какъ неприличный, по его мннію, атрибутъ солдата и только изрдка оно заявляло себя. Родственника своего единственнаго въ мір, юношу Шепелева, Квасовъ полюбилъ сразу и началъ уже обожать.
ХІV
Когда Шепелевъ вошелъ въ свою горницу, то услыхалъ рядомъ кашель проснувшагося и уже вставшаго дяди. Въ щель его двери проникалъ свтъ.
Чрезъ минуту Акимъ Акимычъ вышелъ изъ своей горницы въ короткомъ нагольномъ полушубк и въ высокихъ сапогахъ. Онъ всегда спалъ одтый, а блье мнялъ только по субботамъ, посл бани. Спалъ же всегда на деревянной лавк, подложивъ подъ голову что придется. Онъ объяснялъ это такъ:
— На перинахъ бока распаришь, а вечерними раздваньями только тло зазнобишь и простудишься. Посл пуховой перины, везд будетъ жестко, а посл моей перины (т. е. дубовой скамьи его), гд не лягъ, везд мягко. A на ночь раздваться, это не по-русски. Это нмцы выдумали. Въ старые годы никто этого баловства не производилъ, хоть бы и изъ дворянскаго рожденія.
Войдя со свчей къ юнош, названному племяннику, котораго онъ изъ любви, считалъ долгомъ учить уму-разуму и остерегать отъ мірскихъ искушеній, Акимъ Акимычъ поставилъ свчу на подоконникъ и сталъ въ дверяхъ, растопыря ноги и засунувъ руки въ карманы тулупчика. Онъ пристально уперся своими маленькими, срыми, но ястребиными глазками въ глаза молодаго питомца. Шепелевъ, сидя на кровати, снималъ холодныя и мокрыя сапоги. Сонъ одолвалъ его и онъ не ршался начать тотчасъ-же разсказывать дяд все свое ночное приключеніе, а мысленно отложилъ до утра. Постоявъ съ минуту, Квасовъ вынулъ изъ кармана тавлинку съ табакомъ и высоко поднялъ ее въ воздух, осторожно придерживая между двумя пальцами.
— Сколько ихъ? мычнулъ онъ важно, но шутя.
Шепелевъ, начавшій раздваться, чтобъ лечь спать, остановился
— Что вы, дядюшка?
— Сколько тавлинокъ въ рук? Ась-ко!
— Одна. A что…
— A ну прочти, Отче нашь съ присчетомъ.
— Что вы, дядюшка!.. Помилуйте… заговорилъ Шепелевъ, понявъ уже въ чемъ дло…
— Ну, ну, читай. Я теб дядя! Читай.
Шепелева одолвалъ сонъ, однако онъ началъ.
— Отче нашъ, — разъ, иже еси, — два, на небеси, — три, да святиться, — четыре, имя твое… имя Твое…
Молодой малый невольно звнулъ сладко и, спутавшись. прибавилъ не сразу: Шесть…
— А-а, брать. Шесть?! А-а!!
— Пять, пять, дядюшка. Да ей-Богу же вы напрасно…
— Не ври! вымолвилъ Акимъ Акинычъ и, приблизясь, прибавилъ: Дохни.
— Полноте дядюшка. Да гд же мн было и пить. Я на караул былъ. Я вамъ завтра все повдаю.
— Дохни! — караулъ ты эдакій! Дохни. Я теб дядя.
Шепелевъ дохнулъ.
— Нту!.. Гд-жъ ты пропадалъ до седьмаго часу. Караулъ смнили небось въ четыре. Неужто-жъ, съ чертовкой съ какой запутался ужъ… Говорилъ я теб, въ Питер берегися…
— У принца Жоржа въ кабинет былъ. Батюшки! Морозъ! отчаянно возопилъ Шепелевъ, ложась въ холодную постель. Да-съ, въ кабинет! И разговаривалъ съ нимъ. Б-р-р-р… Да какъ свжо здсь. Что это вы дядюшка, казенныхъ-то дровъ жалете. Б-р-р-ры.
— У принца Жоржа? Что ты блены что-ли выпилъ, иль пивомъ нмецкимъ тебя опоили. У принца Жоржа!
— Да-съ.
— Ты! крикнулъ Акимъ Акимычъ.
— Я-съ! крикнулъ шутя Шепелевъ изъ-подъ одяла.
— Когда?
— A вотъ сейчасъ.
— Ночью?
— Ночью!
Наступило молчаніе. Квасовъ стоялъ выпуча глаза и, наконецъ, не моргнувъ даже, взялъ съ окна стоявшій рукомойникъ и поднесъ его къ лицу укутавшагося молодого человка.
— Воды не боишься?
— Нтъ, не боюсь, разсмялся Шепелевъ.
— И не кусаешься?
— Нтъ.
— Почему? Какъ? Пожаръ, что ли, у него былъ?
— Нту.
— Ну, убили кого? Или ты самъ ему подъ карету попалъ. Онъ, вдь, полуночникъ. Гоняетъ, когда добрые люди спятъ.
— Нтъ. Ничего такого не было.
— По-каковски же ты говорилъ съ принцемъ? уже съ любопытствомъ вымолвилъ Квасовъ, поставя на мсто рукомойникъ.
— По-каковски? Встимо по-нмецки! отчасти важно сказалъ молодой человкъ?
— По-нмец… По-нмецки!! Ты?
— Разумется. Онъ же по нашему ни аза въ глаза не знаетъ. Такъ какъ же…
Квасовъ вытянулъ указательный палецъ и, лизнувъ языкомъ кончивъ его, молча поднесъ этотъ палецъ къ самому носу племянника, торчавшему изъ подушки.
— Ну, ей-Богу же, дядюшка, по-нмецки говорилъ. Немного, правда… но говорилъ… Ей-Богу.
— Вишь, прыткій. Скажи на милость! разсуждалъ Квасовъ самъ собой и вдругъ прибавилъ:
— Да Жоржъ-то понялъ ли тебя?
— Понялъ, конечно.
— A ну, коли ты врешь? снова сталъ сомнваться Квасовъ.
— Ей-Богу. Ну какъ мн вамъ еще побожиться?
— Стало быть, складно говорилъ? Хорошо? Не то, чтобы ахинею какую?..
— Еще бы! Извстно складно, коли понялъ! воскликнулъ Шепелевъ.
"А нихтъ михтъ?!" будто шепнулъ кто-то малому на ухо.
— Только разъ и совралъ, сейчасъ же признался онъ, вмсто михъ сказалъ михтъ.