Петербургское действо
Шрифт:
— Это нашъ барченокъ… Гаврила Романычъ звать? спросила она фальцетомъ. Его, кажись, эдакъ, Державинымъ зовутъ.
— Да, Державинъ. Недавно пріхалъ изъ Казани.
— Ну, вотъ! Я тебя провожу родной мой.
И толстйшая баба, съ тонкимъ дтскимъ голоскомъ, провела Шепелева чрезъ весь корридоръ и ввела по грязной и мокрой лстниц, съ хлебавшими и провалившимися ступеньками. Въ темныхъ сняхъ она показала ему на большую круглую щель, изъ которой падалъ ясный, блый лучъ свта и серебрянымъ пятномъ упирался въ полъ.
— Вотъ, родненькій мой, туточка и Гаврилъ твой Романычъ.
И баба, пропустивъ Шепелева впередъ, стала спускаться, спша къ своему длу.
Шепелевъ хотлъ отворить дверь, но не находилъ, шаря рукой въ темнот, ни крючка, ни щеколды, ни чего-либо, за что могъ бы ухватиться.
Онъ постучалъ и сталъ ждать никто не шелъ; онъ хотлъ опять стукнуть, но услыхалъ вдругъ, хотя вдалек отъ двери, голосъ Державина, который кричалъ нетерпливо.
— Ну, потомъ! потомъ!!
Кто-то, очевидно, женщина, отвчала что-то неслышное и запертой дверью.
Затмъ снова раздался громкій, убдительный голосъ Державина:
— Да я-то почему же знаю, голубушка! Ну, сама ты посуди. Я-то почему же знать могу?.. Глупая же ты баба! Право.
Шепелевъ началъ опять стучать въ дверь, но прислушавшись, не идетъ ли кто отворять, услыхалъ только снова голосъ Державина, кричавшаго уже нетерпливо и сердито:
— A и я! А и ты! A и мы! A и онъ!.. Нешто человкъ такъ говоритъ, это птица такъ кричитъ… Птица, птица, а не человкъ!..
Шепелевъ сталъ стучать кулакомъ.
— Тяни пальцемъ-то… За дыру-то потяни, раздался чей-то басистый голосъ изъ-за двери.
Шепелевъ просунулъ палецъ въ замасленные жирные края дыры и, потянувъ, легко отворилъ дверь.
Передъ нимъ былъ снова небольшой корридоръ и перегородки. Здсь было, однако, немного чище.
— Гд тутъ комната Гаврилы Романыча? спросилъ Шепелевъ, увидя чрезъ первую же отворенную дверь лежащаго на кровати унтера.
— Сюда, сюда… раздался голосъ Державина изъ-за другой перегородки.
И молодой человкъ вышелъ къ гостю въ коротенькомъ нагольномъ тулупчик. За ухомъ его торчало большое гусиное перо.
— Здравствуйте, Дмитрій Дмитричъ… Спасибо вамъ, что пришли, пожалуйте! И онъ ввелъ Шепелева къ себ. — Какъ вы пролзли въ мою щель, въ мою камору, или, врне, выразиться въ эту Гомору.
— Меня проводила баба. A то и во вкъ бы не добрался…
Въ маленькой горниц Державина, на маломъ саженномъ пространств, между двухъ перегородокъ, стояла кровать, покрытая пестрымъ одяломъ, сшитымъ заботливой и терпливой рукой изъ сотни разноцвтныхъ клочковъ ситца, въ углу помщался маленькій столъ съ нсколькими вещицами, съ десяткомъ книжекъ и тетрадокъ, а по среди нихъ стеклянная баночка съ чернилами и блюдце съ пескомъ… Въ другомъ углу, на полу, стоялъ красный сундукъ, обитый оловянными вырзками и бляхами и расписанный лиловыми цвточками. На немъ лежали снятый мундиръ, камзолъ и шляпа рядоваго. У потолка надъ столомъ висла темная икона и торчала запыленная верба. Надъ кроватью, пришпиленная булавками къ доскамъ перегородки, висла, загибаясь углами, срая большая картинка, изображавшая императрицу Елизавету Петровну въ корон и порфир. Это была работа самого
— Вотъ-съ, занимаюсь… Письмо пришла просить написать, сказалъ Державинъ, указывая на женщину лтъ сорока, которая собиралась уходить при появленіи Шепелева.
— Я изъ корридора слышалъ, какъ вы горячились…
— Я имъ часто такъ — къ сродникамъ пишу… и всегда въ горячк…
— Вы писанье-то оставьте у себя Гаврилъ Романычъ, сказала женщина. Я ввечеру зайду.
— Да, да, ужъ ступай, Авдотья Ефимовна! Успется, не горитъ вдь! отвчалъ Державинъ.
— A то вы и сами безъ меня отпишите. A то у насъ стирка велика. Насилу къ Благовщенью управимся. Вы сами то лучше, родимый.
— Какъ можно, голубушка! Разв я могу знать, что теб писать?
— И-и батюшка, а мн то и гд же знать!.. Вы грамот обучены, такъ вамъ то лучше все извстно. Дло дворянское. а я хоть и хвардейская — а все тоже баба, деревеньщина.
Державинъ заволновался и обратился къ Шепелеву, указывая на женщину.
— Вотъ, государь мой, врите ли? Завсегда такъ то… Придетъ вотъ какая изъ нихъ: напиши письмо, свекрови ли тамъ, тетк ли, шурину какому… Сядешь это и скажешь: ну, говори молъ, что писать… A она въ отвтъ: не знаю, родненькій мой. Ты ужъ самъ… И не втолкуешь вдь ни за что — хоть тресни.
Шепелевъ разсмялся.
Женщина стояла въ дверяхъ и заговорила, слегка обижаясь:
— Что-жъ? Мы ненавязываемся. Мой Савелъ Егорычъ за васъ на канав вчера три часа отбылъ. Да на прошлой недл тожъ, дворъ у Прыница мелъ… за васъ же. Сами знаете.
— Я, голубушка, это знаю. Я не корю, пойми ты, а напротивъ того, спасибо говорю, потому мн легче писать, чмъ дворы мести, да канавы рыть… A я говорю про то, что коли пришла ваша сестра письмо отписать, такъ сказывай: что?
— Мы людине грамотные. Вы дворяне празгвожденья, такъ вамъ лучше.
— Да празгвожденья-то я будь хоть распрокняжескаго, разпроорхисвтлйшаго, — а все-жъ таки я, голубушка, не могу святымъ духомъ знать, что теб нужно твоей свекрови отписать. Пойми ты это, Авдотья Ефимовна.
И Державинъ даже ударилъ себя въ грудь въ порыв одушевленія.
— Что же! мы не навязывается, совсмъ обидлась вдругъ женщина. Хазяинъ мой сказываетъ… На канав-то какъ шибко ухаживаютъ народъ-то… Вчера онъ въ вашъ, значитъ, чередъ это былъ, съ морозу-то пришелъ, какъ изъ бани; рубаха мокрая на емъ, да и спину-ту не разогнетъ… Вотъ что, баринъ мой хорошій!.. A писулю-то писать неграмотному — какъ не взопрй, не напишешь.- A вамъ оно что?.. Тьфу, оно вамъ! Плевое дло! Сидите вотъ туточки, — да чирикаете по бумажк… A на канав…
— Ну вотъ тутъ и разсуждай!.. махнулъ Державинъ рукой.
— Какъ вамъ будетъ угодно! Хошь и не пишите… Мы не навязываемся.
— Ну ладно, ладно! Авдотья Ефимовна. Не гнвайся. Приходи ввечеру-то все-таки.
— Придемъ ужъ, коли требуете… A ужъ если милость ваша будетъ — вы сами бы, говорю… Стирка насъ съла… Ну просимъ прощенья.
Женщина вышла. Державинъ снова махнулъ рукой ей во слдъ.
— Поршеный народъ! сказалъ онъ. Коломъ не вдолбишь. Пиши я, изволите видть, ея свекрови въ Новгородъ, что самъ знаю…