Пианист. Осенняя песнь
Шрифт:
Мила не могла решить, что потом. Полчаса назад она ощущала себя несчастной, брошенной. И все это прошло, как только Вадим появился, пусть случайно, издалека, как угодно. Только бы он…
Она испугалась, что расплачется, хотя очень старалась не показать волнения. Строгое сосредоточенное лицо глянуло на неё из зеркала в гардеробе. А как иначе скрыть растерянность, нетерпение и счастье, которые сплелись внутри, скрутились узлом где-то под сердцем и мешали дышать?
Мила огляделась и вдруг поняла, что находится в толпе женщин разного возраста, от седовласых старушек и "бальзаковских" дам, терпко благоухающих
И все они пришли сюда ради него? А она-то что себе возомнила…
Миле хотелось сквозь землю провалиться, почему-то казалось, что все эти женщины смотрят на нее, более того, что они ЗНАЮТ про все, что у нее было с Вадимом. Ах… было! Еще как было… От этой мысли колени ослабели. Он такой… И еще не поздно убежать… Вместо этого Мила засунула расческу в сумочку, улыбнулась себе в зеркале и спокойно пошла вверх по укрытой ковровой дорожкой беломраморной лестнице.
Вот и зрительный зал. Тоня говорила без умолку, но Людмила не воспринимала. Оставаясь в своих мыслях и переживаниях, она, как Мария Стюарт на эшафот, прошла вперед на свое место в одиннадцатом ряду партера. Не ожидала, что это так близко. Огромный черный рояль был раскрыт, по краю сцены выставлено пять цветочных композиций — алые и белые розы в сдержанной зелени берграсса и папоротника, цветы повторяли оттенок бархатной обивки портьер и кресел и белизну стен. Мила сидела как раз напротив рояля, немного левее, так что хорошо видела клавиши, надпись золотыми буквами на черном лакированном корпусе — “Steinway & Sons”, и черную кожаную банкетку перед инструментом.
Тоня сидела справа, а слева от Милы, о ужас, прошли и уселись те самые дамы, которые запомнились ей у выхода из метро. Одна из них, что постарше, тоже узнала Милу, поджала губы, вскинула брови и только что платье не подобрала, когда пробиралась на свое место. Мила рассердилась и не встала, чтобы пропустить ее. Нечего разглядывать! Подумаешь, петербургский бомонд… А букеты она и получше составила бы, надо было розовые и бордовые с белыми, а не такие же, как стулья… И гипсофилу вместо берграсса, а корзины надо плоские, лодочками для такой большой сцены… Как он выйдет? Ведь страшно… Народа столько, а он ночь не спал почти, бедный. И такая нежность к нему захлестнула сердце, и снова слезы… Что же это такое!
Люстры погасили, боковые светильники нет, стало меньше света, но не совсем темно. На сцену, на рояль, направили белый луч прожектора, он отразился в лакированном желтом паркете, в разных концах зала послышались хлопки и стихли, по громкой связи диктор предупредил о запрете фото- и видеосъемки и попросил выключить мобильные телефоны. Публика зашуршала, зашевелилась. Людмила тоже выключила телефон. Сердце в ней замерло, потом часто застучало у горла, ладони стали влажными. Сейчас! Портьера сбоку в глубине сцены отодвинулась…
Но вышел не Вадим, а женщина-ведущая и стала говорить о программе концерта, о Роберте Шумане. Мила честно пыталась вслушаться, понять смысл, но дамы слева от нее начали шушукаться, и Мила слышала их гораздо лучше.
— Сама Крыса Ивановна вылезла концерт вести! Как же, она нашего Вадика никому не уступит! — громким шепотом начала одна.
— Еще и телевизионщики, — закивала другая, — прямая
— А я не смотрела в группе, там есть новенькое?
— Есть! Там такое фото с фестиваля, Вадим тако-о-о-о-ой…
Они захихикали. Потом первая снова начала.
— А в Испанию на фестиваль за ним Инночка Таскаева ездила, представляешь! Она все надеется после того, как он после концерта с ней говорил и чуть домой не проводил. Ну… может, она и придумывает… Программку она с того концерта показывала с автографом.
— Нет, что ты, наш Вадик никогда не женится больше, ему одного раза хватило…
— Хи-хи… Но, говорят, в Испании он в ресторан ходил с той моделью, как же её…
Шепот фанаток перекрыла заключительная торжественная фраза ведущей:
— Роберт Шуман, опус пятнадцать, Детские сцены, исполняет Лауреат Всесоюзного и международных конкурсов, солист Московской государственной академической филармонии, Заслуженный артист Российской Федерации… — Она сделала многозначительную паузу и хорошо поставленным дикторским голосом объявила: — Вадим Лиманский.
Зал единодушно отозвался аплодисментами, ведущая царственно удалилась, луч прожектора расширился, рояль и банкетка оказались в круге света, а боковые светильники в зале медленно угасли.
Мила не заметила, как портьера снова отодвинулась, а увидела, как он идет через сцену к роялю. Высокий, недосягаемый, в черном фраке, белой рубашке. А походка его, она запомнила еще в Павловске и узнала бы…
— Боже мой, — беззвучно прошептала Мила одними губами, — Вадим…
Он один раз поклонился и сразу сел за инструмент, подкрутил банкетку, положил руки на колени — ждал, чтобы зал затих. Мила хорошо видела его лицо и то, как он коснулся клавиш, губы его едва заметно дрогнули, что-то случилось… Брови, глаза — он преобразился. А потом она услышала, как зазвучал рояль. Нет! Это не инструмент, это душа Вадима вошла в музыку и жила в простой искренней мелодии. Мила слушала и понимала! А пальцы его дотрагивались до клавиш нежно и уверенно. Какие руки… Она знала их ласку и силу.
Вадим все играл, играл… Если бы можно было слушать и слушать… только бы не останавливался…
В антракте Тоня сбегала проведала Славика, вернулась и потянула Людмилу в буфет, там снова были женщины. И они что-то говорили, говорили про Вадима, обрывки фраз лезли в уши. А Мила не хотела их, ничего не хотела слышать, кроме его музыки. Она не представляла, что такое бывает, что рояль может дышать, говорить, отвечать на прикосновения. Что это нечто живое, способное передать мысли того, кто прикасается. Она понимала, уверена была, что Вадим говорит с ней, он… звал, просил подойти. Откуда же он узнал, что она здесь?
— Да, и он был на обложке того английского журнала, я видела! — вклинился в её мысли неприятный надтреснутый голос. Какая-то очень пожилая дама с трудом пережевывала вставными зубами бутерброд с красной рыбой и пыталась при этом говорить. Другая, немногим моложе подруги, прихлебывала из чашки кофе и то ли кивала, то ли трясла головой. Первая дама покончила с бутербродом, вытерла губы салфеткой, заговорила более внятно. — Вот увидишь, женится он на той своей англичанке и глаз в Россию не покажет!