Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945

Рудель Ганс Ульрих

Газ полный, насколько это возможно… минуты напряженного ожидания… я не сдамся… не сдамся… вот и аэродром для истребителей, Будапешт… выпустить закрылки… убрать газ… приземляюсь… все кончено!..

Я прихожу в себя на операционном столе в частной клинике. Медсестры, собравшиеся у кровати, смотрят на меня с состраданием. Позади хирурга, профессора Фика, стоит Гадерманн; он качает головой. После некоторого молчания он говорит, что я только что пришел в себя после наркоза и сейчас узнаю одну очень забавную вещь – но эта вещь явно не кажется медсестрам забавной. Но что можно поделать? Профессор Фик объясняет, что он извлек пулю от 13-миллиметрового автомата, которая вошла мне в ногу под углом; другая пуля проскочила навылет. Профессор сообщает, что я потерял много крови и что после того, как мою ногу поместят в гипс, меня сразу отправят в больницу на озеро Балатон, чтобы я мог как можно быстрее восстановить силы под лучшим медицинским присмотром и где в мире и покое у меня больше всего шансов благополучно вылечить мои раны. Тем временем появляется Фридолин, который ругает меня за то, что я позволил любопытству втянуть себя в эту неприятность, но, хоть он этого и не признает, он рад, что

дело не обернулось еще хуже. Фридолин сообщает, что нам придется снова перебазироваться в район Штульвайссенбурга, мы будем стоять в Боргонде. Меня помещают в медицинский «шторьх», который доставляет меня в Хевис на озере Балатон, где меня отвозят в санаторий доктора Петера. Я спрашиваю профессора Фика, через какое время я смогу ходить – или, по крайней мере, летать, – но получаю уклончивый ответ, возможно, потому, что Гадерманн уже сообщил ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю, чтобы доктор Петер немедленно снял гипс и сообщил, сколько времени он собирается меня держать на постельном режиме. Доктор отказывается тревожить мои раны, затем после долгих споров исследует мою ногу и говорит:

– Если не будет осложнений, вы пролежите шесть недель.

До этого момента мои раны меня не угнетали, но теперь я чувствую, что лишен всего, поскольку бездействую во время, когда на фронте на счету каждый человек. Я ругаюсь от бешенства. Это лишь и остается, когда нога в гипсе и двигаешься с трудом. Но я уверен, что так будет недолго. Мне не нужно ни медицинского ухода, ни отдыха – я не успокоюсь, пока не вернусь в полк и не получу возможность летать с ним. Фридолин прилетает к мне из Боргонда каждый день с портфелем бумаг мне на подпись. Он сообщает об операциях нашего подразделения, о проблемах и насущных нуждах. Временно наш полк переведен, только на несколько дней, на аэродром в Векесе, пригороде Будапешта. Недавно ноябрьская погода стала совсем плохой, и, несмотря на критическое положение на фронте, делается очень мало вылетов. На восьмой день Фридолин сообщает мне, что Советы наступают на Будапешт значительными силами и что они уже захватили плацдарм по эту сторону Дуная. Но еще хуже новость, что новое наступление с юга на Балатон позволило русским прорвать нашу оборону. Фридолина не удивляет, когда я заявляю ему, что больше не хочу лежать в кровати и возвращаюсь в полк вместе с ним.

– Но… – Он не закончил свое предложение. Он знает о моем упрямстве.

Сестра видит, как Фридолин пакует мои вещи; она не может поверить своим глазам, когда, просунув голову в окно, наблюдает за тем, что происходит. Когда по ее вызову прибывает доктор Петер, он видит меня уже готовым к отбытию. Я хорошо знаю, что он не может принять на себя ответственность отпустить меня. Поэтому ничего у него не прошу. Он только качает головой, наблюдая, как я сажусь в машину. На станцию мы прибываем всего через час.

Наши казармы располагаются в деревне. Люди здесь более чем дружелюбны, что неудивительно – только на нас надежда, что мы остановим русских и освободим уже частично оккупированную страну. Далманн, мой денщик, уже приготовил и натопил комнату в небольшом сельском домике, несомненно полагая, что именно это нужно больному в первую очередь. Проходит несколько дней, и плохая погода проходит. С первого же дня я снова несу свой тяжкий крест, но для этого мой гипс приходится укрепить несколькими дополнительными ремнями. Передвижение дается с большим трудом, но я с ним справляюсь. В середине декабря наше поле становится больше похожим на болото из-за сильного снегопада и снега, и мы снова перебираемся в Варпалоту. Этот аэродром хорошо расположен на возвышенности, и мы имеем возможность взлетать в любое время.

Моя 3-я эскадрилья в конечном счете должна переводиться на «Fw-190»; учитывая сложившуюся ситуацию, я не хочу снимать летчиков с полетов для переучивания. Я последовательно перевожу одного-двух пилотов в штаб и между вылетами учу, как управлять новым самолетом. Каждый пилот должен сделать некоторое количество кругов, в зависимости от мастерства полета; затем я беру его в качестве ведомого на операции. После пятнадцати – двадцати боевых вылетов знакомство с новой машиной может считаться законченным и наступает очередь других пилотов. Таким образом 3-я эскадрилья обучается, не прекращая боевых вылетов.

Во время первых вылетов на боевые задания экипажи обычно проходят весьма суровую школу, поскольку противовоздушная оборона повсеместно сильна и, кроме того, летчики немного боятся нового самолета, особенно из-за отсутствия заднего стрелка, который бы оберегал их от нападений сзади. В своем первом вылете на «Fw-190» лейтенант Штелер получил попадание в мотор из зенитки, из-за чего был вынужден сразу повернуть назад. Ему повезло успешно приземлиться за нашей линией фронта. В этот день нас преследовали одни неприятности. Только я собирался вылететь на боевое задание с лейтенантом М., тоже прошедшим у меня курс обучения, когда сильное подразделение самолетов «Ил-2» в сопровождении истребителей пролетело мимо меня к линии горизонта на высоте 600 метров. Был холодный декабрьский день, и нам требовалось какое-то время, чтобы разогреть двигатели, но, пока мы будем этим заниматься, иван наверняка исчезнет. Тогда мне пришло в голову, что в последние несколько очень холодных дней механики снабдили нас аппаратами, которые разогревали двигатели быстрее, чем обычно. Этим аппаратам требовалось специально приготовленное топливо. Я даю знак М., не теряя время, заправляться и лететь за мной. Бомбы для запланированного вылета все еще висят под нашими машинами, и я не хочу оставлять их, поскольку нам еще надо выполнить боевую задачу. Возможно, мы и с бомбами догоним подразделение «Ил-2». М. летит медленнее и отстает, я же постепенно настигаю железных густавов, но они пересекают фронт, когда отстаю от них еще на 250 метров. Все-таки у меня ослиное упрямство, и я полон решимости догнать их, пусть даже и в одиночестве. На моем «Fw-190» я не боюсь мастерства пилотов, летающих на истребителях «Ла-5» и «Як-9». Внезапно в моем моторе раздается какой-то шум, после чего стекло кабины заливает масло; я ничего не вижу, в мгновение ока весь фонарь становится непрозрачен. Первой моей мыслью было, что в мой самолет попал зенитный снаряд или снаряд от русского истребителя, но позднее

я понимаю, что это дефект в двигателе, вызвавший заедание цилиндра. Двигатель трясет самолет и дико рычит; в любое мгновение он может совсем остановиться. Как только я понял причину шума, то рефлексивно развернул самолет и направился к линии нашего фронта. Вот я над ней. Но выброситься из кабины невозможно из-за моей ноги в гипсе, не говоря о том, что я лечу слишком низко. Этот самолет не сможет подняться даже на метр. Я сбрасываю фонарь для того, чтобы, по крайней мере, видеть, что происходит по сторонам и сзади. Самолет несется на высоте 50 метров; ниже нет места для вынужденной посадки. Кроме того, я желаю сесть как можно ближе к аэродрому, чтобы быстрее вернуться в свое подразделение. Близко от меня проскакивает церковный шпиль – мне повезло, что он оказался не на моем пути. Вдали я неясно вижу насыпь дороги. В любую секунду мой двигатель может остановиться; я могу только надеяться, что это произойдет не перед насыпью. Я тяну ручку на себя и жду результата. Перелетит самолет насыпь или нет? Перелетает! Теперь я сажусь на землю. Скрипя и разворачиваясь на промерзшей земле, самолет скользит параллельно широкой яме и наконец останавливается. Несмотря на все опасения, с ногой совершенно ничто не произошло. Я оглядываю тихий, мирный зимний пейзаж. Только отдаленные раскаты артиллерийских выстрелов говорят, что мира еще нет, хотя Рождество совсем близко. Я выбираюсь из сиденья и, бросив взгляд на дымящийся мотор, сажусь на фюзеляж. По дороге движется машина с двумя солдатами. Они внимательно изучают меня издали, чтобы удостовериться, что я не русский, поскольку по эту сторону фронта садятся их самолеты много чаще, чем наши. Затем солдаты кладут небольшие стволы через яму и несут меня в свою машину. Через час я снова на своем аэродроме и готов к новому вылету.

Мы квартируем в казармах в нескольких километрах от летного поля, на окраине Варпалоты. Как-то днем между вылетами я лежу на кровати, чтобы немного отдохнуть, когда вдруг слышу рев самолетов – это не немецкие машины. Бросив взгляд в открытое окно, я замечаю подразделение русских, летящих на высоте 400 метров. Они направляются прямо на нас. И вот уже со свистом летят бомбы. Даже со здоровыми ногами я не мог бы оказаться на полу быстрее. Разорвавшаяся в 150 метрах от меня бомба вдребезги разносит «БМВ», который должен был отвезти меня на аэродром. Далманн, вошедший в этот самый момент в противоположную от окна дверь, чтобы предупредить меня об опасности, внезапно обнаруживает, что оконная рама висит у него на шее. У молодого человека шок – но никаких физических повреждений. С тех пор Далманн начал ходить осторожно, с опущенными плечами и внезапно постаревшим лицом. Он явно изменил свое мнение о войне. Нам всем смешно видеть этого молодого парня в таком нелепом образе.

При поддержке с воздуха наземные войска задают трепку русским в районе Балатона, но на востоке Советы обходят Будапешт и достигают реки Гран к северу от Дуная. Южнее Будапешта они продвигаются вперед со своих плацдармов и во взаимодействии с войсками, пробивающимися с юга на северо-запад, переходят в наступление. Их передовые части на восточных склонах гор Векек к северу от Штульвайссенбурга, так что Будапешт оказывается в кольце. Мы пытаемся разорвать коммуникации противника далеко в тылу, в районе Хадвана, где уже ходят вражеские эшелоны. В этих постоянно меняющихся условиях мы мастера на все руки – и пикирующие бомбардировщики, и штурмовики, и истребители, и разведчики.

Глава 16

РОЖДЕСТВО 1944 ГОДА

Попытки деблокады Будапешта в самом разгаре. Мы сейчас размещаемся в Кемемеда-Санкт-Петере в районе Папы. Мы, летный персонал, только что прибыли на аэродром в Варпалоту, и, когда мы еще не начали устраиваться, Фридолин внезапно поднимает голову и спрашивает:

– Парни, а вы знаете, что до Рождества всего два дня?

Он прав – согласно календарю, так и должно быть. Наш ритм был: «взлет – выполнение боевой задачи – приземление – взлет – выполнение боевой задачи – приземление»; и так день за днем, год за годом. Следуя этому ритму, мы забывали обо всем – о зиме и лете, о выходных и воскресеньях. Наши помыслы были сосредоточены на нескольких задачах, которые полностью занимали нас. День следовал за днем, а наши помыслы оставались прежними, особенно сейчас, когда война стала настоящей борьбой за выживание. «Боевой вылет!», «Куда?», «Против кого?», «метеорологический прогноз», «зенитки» – эти слова и эти мысли всецело владели каждым пилотом, от самого юного до командира полка. Неужели это никогда не кончится?

И вот послезавтра будет Рождество. Фридолин с офицером административного состава отправляется в штаб авиагруппы, чтобы привести нам рождественскую почту. Поздравления цирку «Иммельман» пришли даже от армейских подразделений. Мы возвращаемся с нашего последнего боевого вылета в самый канун Рождества в пять часов. Все вокруг выглядит по-рождественски, веселым и праздничным, почти как дома. Поскольку у нас нет большого зала, каждое звено празднует отдельно в самой большой комнате своего штаба. Я навещаю все звенья. Каждое из них отмечает праздник по-своему, в зависимости от выдумки своего командира, но везде весело. Сам я провожу большую часть времени перед Рождеством в компании штаба полка. Здесь комната украшена ветками омелы и падуба и ярко освещена свечами. Две большие рождественские ели с находящимся перед ними столом напоминают мне мое детство. В глазах солдат ностальгия; их мысли сейчас направлены к дому, к женам и детям, к родителям и семьям, к прошлому и будущему. Но все мы видим сквозь мишуру немецкий флаг. И это возвращает нас обратно к реальности: мы празднуем Рождество на поле боя. Мы поем «Stille Nacht, Heilige Nacht» («Тихая ночь, святая ночь») и все другие святочные песни. Хриплые солдатские голоса пытаются хором спеть тихую песню. И с нашими сердцами случается великое чудо: мысли о бомбах, целях, снарядах, зенитном огне и смерти смягчаются удивительным чувством мира, безмятежности и утешительного умиротворения. Мы снова способны думать о возвышенных и прекрасных вещах так же просто, как думаем о каштанах, пунше и пряниках. Но вот замирает в воздухе эхо прекрасных немецких рождественских песен. Я говорю несколько слов о нашем немецком Рождестве, что я хочу, чтобы и завтра мои солдаты прежде всего видели во мне не своего командира, а своего товарища. Мы безмятежно празднуем еще час или два; затем наступает Рождество.