Письма с войны
Шрифт:
Гэмбит кивнул, продолжая листать карту:
– Тут сказано, что в Ландштуле вы ударили врача, очнувшись после семимесячной комы, – он задумчиво сморщил лоб. – Прошло немало времени, и мы уже высказали нашу оценку, но вы сами что можете сказать относительно вашего прогресса?
– Это доказывает только, что я тогда была в неподходящем месте, – легко откликнулась Эмма. – В неподходящей стране, если на то пошло. Думаю, что за последний год я заново научилась контролировать свою жизнь. Я готова вернуться домой и снова стать его частью.
– Куда вы хотите вернуться? Вы пробовали найти сержанта Августа Уильяма Бута, с которым когда-то жили в одной приемной семье,
Она кивнула и назвала место, куда мечтала вернуться уже больше трёх лет:
– Сторибрук.
Она оказалась в тюрьме. Буквально. Мешок, наконец, сняли с головы, и Эмма увидела, что сидит в тюремной камере за тяжелой металлической дверью. Вот, значит, откуда лязг. Боевики укрепили одну из заброшенных тюрем и теперь используют её по назначению. Какая ирония. Воздух был спёртый и затхлый, а стены влажными, как будто во всём здании протекали трубы. Когда мешок сняли, Эмма посмотрела им в глаза и спросила, собираются ли они убить её. Ответ был отрицательным, но люди, бросившие её в эту камеру, были вооружены, поэтому жгучий ужас, захлестнувший всё её существо, не унялся.
Она не заметила, что была в камере не одна, пока не обернулась и не увидела мужчину, прятавшегося в темном углу. Он сидел, подтянув колени к груди, грязь и копоть покрывали его лицо толстым слоем. Интересно, сколько он здесь? Судя по рядам отметок на стене, несколько недель. Но его затуманенный взгляд и длинная спутанная борода говорили о месяцах, проведенных в неволе.
Его звали Набиль. Его не в меру ретивый старший отпрыск присоединился к боевикам около года назад, и в один прекрасный день к его порогу пришли какие-то люди и объявили, что устроят в его доме штаб, из которого будут координироваться действия мятежников. Набиль послал их восвояси и вскорости, оказался здесь. Дома у него остались жена и младший сын.
За ними придут, убеждала его Эмма, пока закатное солнце медленно умирало, оставляя их в темноте. Трудно сказать, была ли это попытка приободрить его или себя саму.
Прошла неделя. Эмма точно это знала, потому что теперь она сама отмечала каждый прошедший день, царапая стену камнем. Её допрашивали. Били. Им нужно было узнать, куда отвезли их драгоценного Муххамеда. Она всё сносила молча, не произнося ни слова, даже когда ей казалось, что еще немного, и кожа просто треснет. Она молчала, истекая кровью, и с каждым днём сил оставалось всё меньше и меньше. Её бросали обратно в камеру, и Эмма заставляла себя подползти к сырой липкой стене, прислонялась к ней и крепко зажмуривалась. Бредовая уверенность в том, что её освободят, что тюрьму возьмут штурмом, раздавят танковым огнем, стремительно таяла, а колыбельная, постоянно звучавшая в ушах, становилась всё громче.
– Будет больно, – Набиль крепко держал её ногу. Рана на ней такая большая, и она не начала заживать, даже когда Эмма обмотала её куском ткани, оторванным от штанины. Конечно, рука тоже постоянно болит, но ногой она не может даже шевелить. Такое ощущение, что при малейшем движении плоть пронзает миллион острых игл. Без руки можно и обойтись, но ей, черт подери, нужны обе ноги, если она хочет сбежать отсюда.
Эмма покачала головой, когда он взял маленькую плошку с водой. Через три дня ребята всё-таки вспомнили, что пленных нужно кормить. Черствый хлеб и мутная вода – это, конечно, не трёхразовое питание, но хоть что-то.
– Не трать воду, – выдохнула она, безуспешно пытаясь прекратить его попытки помочь.
Не обращая внимания на
– Ааа! – сжав кулак, она сильно закусила костяшки, покрытые грязью, потом и засохшей кровью.
Сокамерник виновато поглядел на неё и потянулся к коробку спичек, который Эмме удалось спрятать.
– Не шевелись, – предупредил он и зажег спичку.
– Аа-а-а-а! – огонь коснулся открытой раны.
– Как прошло?
Когда Эмма вернулась к себе после встречи с Гэмбитом, на губах у неё играла довольная улыбка, и женщине, сидевшей на кровати, этого хватило, чтобы повеселеть. Алисия Стивенс, офицер бостонской полиции, в волнении отбросила на подушку журнал, который читала. Алисия была открытой и дружелюбной, и никто не сказал бы, глядя на неё, что по ночам она страдает бессонницей от того, что ей снится тот день, когда на одном из заданий она попала под перекрёстный огонь. Здесь, в центре реабилитации, она стала одним из ближайших друзей Эммы.
Офицер появилась в Брукхевене полгода назад. По приказу капитана она посещала занятия четыре раза в неделю. Как ни странно, именно Эмма первой обратила внимание на перепуганную женщину. Свон работала с ней в паре на групповых занятиях, они общались в свободное время, и когда Алисия возвращалась в центр после очередной бессонной ночи, блондинка выслушивала её, помогая успокоиться. За эти шесть месяцев в состоянии Эммы наметился явный прогресс, и она была уверена, что скоро Алисия тоже будет готова вернуться к работе. Доктор Митчелл называл это взаимным исцелением, а Эмма просто радовалась тому, что у неё есть друг.
Свон присела на стул напротив Алисии. На стене висели рисунки и заметки, которые она делала, разрабатывая левую руку и привыкая к протезу. На некоторых были изображены пейзажи или вазы с цветами и фруктами – то, что их просили нарисовать на занятиях по арт-терапии. Другие отражали терзавшие её разум воспоминания. Полыхающее пламя. Тёмные комнаты. Неясные фигуры. Но больше всего было рисунков с двумя неряшливо нарисованными (ведь у Эммы никогда не было больших способностей к рисованию) черноволосыми фигурками. Только на одном наброске блондинка была с ними. Эмма откинулась на спинку стула, заложив руки за голову.
– Я еду домой, – подтвердила она.
– Ну, наконец-то! – воскликнула Стивенс, вскидывая ладонь, по которой Эмма дружески хлопнула.
Алисия наклонилась к ней и понизила голос:
– Заскочи в магазин. Купи цветы и конфеты. Твоя девушка, наверное, с ума сходит.
Блондинка с трудом сглотнула, но кивнула в ответ. Безумие – вот, что приходило ей на ум, особенно когда она вспоминала, как вернулась в Америку. Как сошла с самолёта с рюкзаком за плечами, медалью на груди и механической рукой. Она думала об этом. Хотела вернуться в Сторибрук и притвориться, что этих двух лет просто не было. Это у них с Реджиной хорошо получается – притворяться. Но аэропорт оказался слишком шумным, и это заставляло блондинку нервно вздрагивать, слишком многолюдным и неуютным, так что на некоторое время её парализовало, и она стояла, не в силах сдвинуться с места. Эмма поехала к Августу, но в квартире, хранившей её лучшие воспоминания, она вместо мужчины, которого звала братом, обнаружила азиатскую семью из пяти человек. Ей открыла девочка-подросток. Несколько секунд она, прищурившись, смотрела на Эмму, несомненно, разглядывая шрам, тянущийся от края губ через всю щёку, почти задевая глаз, как будто кто-то играл в жестокую версию игры «Соедини точки» на её лице. Потом девчонка убежала и вернулась, протягивая ей открытку со знакомой часовой башней, часы на которой всегда показывали 8.15. Ни слова объяснений. Просто пустая открытка.