Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Нарциссов Борис Анатольевич

ПАУК

Горело электричеством упорным, Сухим и мертвым светом над столом. Шел ровный дождь. Снаружи к стеклам черным Прильнула ночь заплаканным лицом. Ложились вычисления рядами. Блестели мирно капельки чернил. И вдруг каким-то чувством над глазами Я чье-то приближенье ощутил. Услышал шорох, быстрый и скрипучий; Взглянул и на обоях, над столом, Увидел лапы острые паучьи Угластым, переломанным узлом, Вчера он был. И вот сегодня снова Приполз и омерзительно застыл. И ужас одиночества

ночного Колючей дрожью голову покрыл, Убить его я не могу. Не смею. Он знает это. В хищной тишине Смотреть я должен, как сереют Его кривые лапы на стене.

* * *

Я был заперт в сырых погребах. Были стены в белесых грибах. И зеленая плесень светила Из углов паутинных и стылых. Это было совсем на краю: Истончив оболочку свою, Я подполз к обиталищу этих, Сероватых, не видных при свете. И в ответ проступал из-под низу Мягкотелый, расплывчато-сизый, Этих мест постоянный жилец – Со своей мертвечихой мертвец.

ДВОЙНИКИ

ТРОЕ

Зеленеет стеклянный холод. Перед зеркалом я застыл. И, граненой толщей расколот, Мир стеклом себя повторил. Через глаз – колебания света, И потом колебание – мысль. Разве тоже не зеркало это — В глубину опрокинута высь? Это старое зеркало тускло, – Но качну — и колеблется твердь. И я тоже – стеклянный и узкий, — Отражаю: и жизнь, и смерть. И я сам себя отражаю, И зову это коротко: «я». – Перед зеркалом в скобках ржавых Оставаться долго нельзя: Исчезает один «я» законный, – И кого же за «я» считать? – Трое: два двойника отраженных, И меж нами – холодная гладь.

СТАРЫЙ ДОМ

В этом доме, огромном и старом. По спине холодило недаром: По карнизам, на пыльных шарах, Ночевал паутинчатый страх, И печное остывшее тело Тонким голосом к ночи гудело. А в гостиную стиля ампир Приходил элегантный вампир И у девушки хрупкой и спящей Горловой перекусывал хрящик. Кто вступал в этот сумрачный зал, Погружался в провалы зеркал. Нет страшней и коварнее яда Устремленного в зеркало взгляда. Ибо там отраженный двойник Удалялся в стеклянный тайник, И блуждало потом отупело В темных залах бездумное тело. Двойники обитают вдвоем: Если хочешь, ищи этот дом.

* * *

…с вечера свечи. Вещает в вещах И пыльный, и сдавленный голос: «За зеркалом, шкафом, за ложкой во щах Сквозит потаенная полость. К вещам прикрепляется прожитый день И прячется сбоку и сзади; Вот – в лавке старья огляди дребедень: Она – точно кошка в засаде. Не вывернуть мира с лица на испод, Но мозг – и возможно, и должно. Тогда постепенно проступит, как пот, Сквозь явное мир позакожный. Как пленка,

порвется обычное вдруг. Слова потеряют значенье. – Ты влезешь сквозь легкий, приятный испуг В надбавку к людским измереньям…»

* * *

Худой, голубой и спящий По городу лунный человек пошел, Огибая острые ящики Домов, окутанных месяцем в шелк. К Светлому были направлены Зрачки, помутневшие, как опал. И рот он кривил, как отравленный, Попадая в черной тени провал. Прозрачные и легкие знакомые По воздуху плыли перед ним. Лица, события и комнаты В памяти лунной скользили, как дым. Проснувшись, дневной и нормальный, Временами он слышал на миг, Как звал его опечаленно Его голубой двойник.

* * *

Пыльники, пауки и свещеглазники Населяли старый чердак: Третьесортная нечисть, грязненькая И страшная не так. Пробегали и прятались шорохи. Проследи – зададут слуху дел! В полинялых изломанных шторах Жил скелет – и желтел, и худел. И о мире тихий печальник, Залезавший днем под кровать, Жил вампир там, великий молчальник, Признававший лишь слово «сосать». Так, событиями не обильна, Протекала чердачная жизнь. Только раз режиссера страшного фильма Удалось им насмерть загрызть.

* * *

Ночью в сарае темно. Двери от ветра в размахе. Белое, в длинной рубахе, Изредка смотрит в окно. Некого ночью пугать-то: Скрывшись, – опять на чердак; Где-то под крышей горбатой. Там, где уютнее мрак, Снова белеет. А ветер Ломится в дверь чердака. Пробует окна, пока Серым восток не засветит.

УГАР

Улеглись и уснули люди. На столе в потемках допел самовар. И тогда, почуяв, что не разбудит, Из мочки тихонько вылез угар. Нырял и качался летучей мышью, По комнатам низко паря. Худыми руками, незрим и неслышим, Ощупывал бледный свет фонаря. А когда услышал дыханье ребенка, Подполз с перекошенным липом, И пальцы его, как нити, тонкие, Сомкнулись на горле кольцом Так за ночь никого в живых не оставил, Ползал и нежился в печном тепле, И только будильник, как лунный дьявол. Круглым лицом сиял на столе.

* * *

В этом доме чертей плодили По чуланам и темным углам. По запечьям кикиморы выли, Шевеля позабытый хлам. А кикиморы любят, где жутко. А в потемках кикимора – вскачь. Тоже любит, свернувшись закруткой, Слушать в спальнях придушенный плач. Ну, а этого в доме довольно: Сжатых губ и заплаканных глаз. Знай, что если кому-нибудь больно, То у пыльных под крышею пляс. В этом доме сначала намучат, И потом утешают – «не плачь». А от этого нежить мяучит, А потом кувыркнется и вскачь.