Плач богов
Шрифт:
В отличие от сбежавшей Розалии, Киллиан никуда не спешил и совершенно не дёргался под обмораживающим взором матери, во истину шикарнейшей красавицы, не утратившей своей божественной красоты ни на йоту даже в свои чуть за сорок лет.
Говорят, бог шельму метит. И похоже, он прибегает к двум видам, так называемых «меток», и ангельская красота – одна из них, при том самая опасная. Не удивительно, почему в средние века всех красивых женщин называли ведьмами, практически без разбору и какой-либо пощады сжигая тех на кострах (перед этим подвергая страшнейшим физическим пыткам, от которых едва ли бы мог выжить любой иной смертный). По существу, их грядущему поколению сослужили во истину доброй услугой, позволяя последним безнаказанно
Действительно, дьявольская отрава, от коей не существует ни лекарств, ни какой-либо иной исцеляющей панацеи. И стоявшая перед Киллианом женщина являлась довольно-таки весомой её частью. Помеченный дланью циничных богов падший ангел, от безупречной красоты которой захватывало дух у всяк её узревшего, и не имело значения какого этот счастливчик возраста, либо полу. Мимо таких просто так не проходят, и дай боже при мимолётном погружении в эту колдовскую зелень кошачьих глаз, твой ум останется таким же крепким и ясным, как за несколько мгновений до этого.
Не важно, что эта ослепительная красавица – законная невеста князя Тьмы была твоей матерью. От данного факта легче не становилось, скорее, наоборот. Ещё больше бесило и полосовало по сознанию полной безысходностью. Ведь она не просто тебя породила – в тебе текла её кровь, та самая метка богов, заклеймившая тебя до скончания отмеренного тебе века несмываемым позором проклятого происхождения.
– Я не обязана спрашивать прямого разрешения приходить в дом к своему единственному сыну у кого бы то ни было! Это привилегия принадлежит только мне. И не смей меня равнять с этими девками! Я прихожу сюда не в твою постель и не в надежде что-то там от тебя урвать. И, бога ради, перестань разговаривать со мной, как с подзаборной шалавой! Проявляй хотя каплю уважения, хотя бы за то, что я тебя родила на свет.
Она так и вошла в его спальню, подобно величественной королеве, с горделивой осанкой и вздёрнутым точёным подбородком высоко поднятой головы. Её одежды не уступали по крою и качеству тканей платьям зажиточных аристократок Гранд-Льюиса. Да и носила она их не менее изящно и как подобает истинным леди, подобно высокородной особе, над манерами поведения коей бились с самого её раннего детства специально обученные дуэньи, гувернёры, придворные репетиторы и танцмейстеры. Ни одного вызывающего элемента, вроде слишком глубокого декольте или же яркой косметической краски на круглощёком лице. При чём дешёвой бижутерии она никогда не носила и редко когда-либо пользовалась вообще. Предпочитала жемчуга, завивала тёмный шоколад своей шикарной гривы в мелкие кудри и всё это с сочетанием нежной оливковой кожи, вместе с дерзким разлётом тёмных бровей над более светлыми глазами с поволокой, – создавало ту гремучую смесь смертельной опасности для всяк взглянувшего на неё смельчака, от которой теряли голову куда более опасные представители, так называемого сильного пола. Достаточно вспомнить отца Киллиана, чьё имя большинство горожан и по сей день произносили едва не шёпотом.
– Так ты за этим сюда пришла? Чтобы напомнить, кто же меня породил на свет?
Всё это время, пока он неспешно поправлял на себе кальсоны и проверял наличие воды в угловом бочке умывальника, Адэлия Вэддер, не глядя на сына, прогуливалась во второй половине довольно вместительной комнаты с белеными стенами и потолком. Вроде как делала вид, будто разглядывает самодельные книжные стеллажи по всему периметру холостяцкого жилища, а точнее забитые книгами полки всевозможных мастей, размеров и степени изношенной потрёпанности. И, судя по её реакции, ничего из увиденного и подмеченного, ей не понравилось, не вызвав хоть какого-нибудь уважительного снисхождения,
– Дело ведь не в том, кто тебя породил, а то, каким ты вырос человеком. И раз тебе так неприятно моё родство, - она обернулась, сложив ладони и кончики пальцев изящным жестом у живота, эдаким «смиренным» жестом святой грешницы, разве что с непримиримым взглядом непреклонной королевы. – Почему не уедешь отсюда? С деньгами твоего отца ты бы мог выбрать себе любой город, а то и другую страну. Может даже стать тем, кем мечтал всю жизнь, вместо того, чтобы перебиваться неблагодарной работой в порту или наёмным чернорабочим на плантациях.
– А что плохого в чёрной работе? Её же должен кто-то делать. Или по твоему разумению, она недостойна тех, кто вырос достойным мужем своего рода?
– Её должен делать тот, кто только на неё и годен, а не человек, закончивший приходскую школу и мужскую гимназию в Карлбридже. Ты для этого тратишь все заработанные тобою деньги на эти книги? Чтобы потом спускать своё образование на разгрузках и погрузках кораблей?
– А тебе было бы приятней видеть меня каким-нибудь услужливым клерком в банке или нотариальной конторе, в отутюженных брюках и с напомаженными волосами? И чтобы на каждый день была смена из накрахмаленных воротничков? И почему тебе так неймётся от желания, чтобы я отсюда уехал? Неужели ты думаешь, что клеймо сына проститутки не будет меня преследовать в другом городе? По-твоему, достаточно только переехать, сменить место жительство или целую страну и меня сразу начнут воспринимать иначе?
– По крайней мере у тебя отпадёт нужда обходить меня десятой дорогой.
– Так ты думаешь, я стараюсь не пересекаться с тобой на людях, только потому, что стыжусь тебя? Или это всего лишь один из очередных поводов в попытке выпроводить меня из Гранд-Льюиса? Зачем ты на самом деле сюда пришла?
Как бы это ни парадоксально звучало, но он так и не научился понимать эту женщину – собственную мать, желавшую ему только лучшего, но не здесь, не в пределах данного города и желательно не в Эспенриге. Поэтому его и раздражали все её нечастые приходы в его дом с неудачными попытками уговорить его уехать отсюда. Ведь по сути все эти разговоры так ничем и заканчивались, каждый оставался при своём, замыкаясь в собственном облюбованном отчуждении до следующих стычек, усиливающих нервное раздражение от подобных встреч всё сильнее и глубже.
Казалось, он и без того знал ответы на свои заезженные вопросы, и прищуривать глаза в подчёркнутом подозрении было определённо излишним. Адэлия Вэддер не пустит его дальше за воздвигнутую меж ними преграду обоюдной непримиримости и жёстких претензий друг к другу. Сквозь её идеальную маску не пробьётся ни один проницательнейший взгляд на этой планете. Она не подпустит к себе никого, даже родного сына, потому что так намного удобней и комфортней и, конечно же, безопасней.
– А ты будто не знаешь? Гранд-Льюис маленький городок и сплетни в нём разносятся быстрее, чем крики чаек над побережьем. Или мне напомнить тебе, что вчера произошло в порту?
Надо сказать, в те секунды он впервые оторопел, и не потому, что ему нечем было ответить на этот на удивление неожиданный вопрос, а потому что не знал о каком именно происшествии шла речь. В памяти почему-то сразу же всплыл образ перепуганной до смерти юной блондинки с огромными, как у святых мучениц на иконах, глазищами в тот самый момент, когда та чуть было не налетела на него в портовой бане. За ним последовал ещё один, не менее волнующий и вызывающий даже сейчас неоднозначную реакцию расслабленного тела. То, как она всё-таки налетела на него, там, в заброшенной усадьбе Лейнов, впервые с ним соприкоснувшись и чуть было после этого не отдав местным богам свою трепетную душу.