Плачь обо мне, небо
Шрифт:
Катерина хотела было заявить о своей честности и непогрешимости, но как-то некстати вспомнились украденные у кухарки пирожки. Пусть они и были взяты для бедных детей, но парочка-то все же осела в желудках у юных воришек. И ведь мало того, что она организовала эту авантюру, так еще и Дмитрия тогда подбила на пособничество. Маменька, помнится, долго еще внушала ей, что благочестивые барышни так не поступают. Благочестивые барышни вообще много чего не совершали, в то время как Катерина порой сильно выпадала из этого образа, благодаря помощи брата.
– Эта информация не дойдет до Третьего Отделения? – «уточнила» она, против своей воли улыбаясь. Цесаревич обернулся через плечо и заговорщицким шепотом уверил:
– Клянусь.
–
– Обещаюсь на сей раз покаяться за Вас.
Кирпичный кухонный корпус за Коттеджем выглядел под стать дворцам – такой же невысокий, пусть и в два этажа, выкрашенный бледно-бежевой краской, с маленькой трехступенчатой лесенкой у входа и узким козырьком над ней. Вырубленные прямоугольные окна в аршин шириной давали столь скудное количество света, что после такого ясного утра полутьма скромного по своим размерам помещения оказалась совсем неожиданной. Впрочем, стоило отдать должное тому факту, что первый этаж, куда Николай с Катериной попали, занимали кладовые, а сама кухня с очагами размещалась на втором. От мысли подняться туда отказались сразу – условились не привлекать чужого внимания, а наверху все же должны были быть слуги. Все же, несмотря на свой статус, Александрия не являлась заброшенной резиденцией.
Николай тут же заинтересованно прошелся вдоль больших ларей, открывая то один, то другой, попутно разглядывая связки копченостей под потолком: вид у него был крайне серьезный и осторожный, словно у заправского воришки. Катерина даже не удержалась от беззвучного смешка, наблюдая за ним. От цесаревича это, похоже, не укрылось – он вдруг обернулся и сощурился:
– А Вы, полагаю, боитесь небесной кары, делая вид, что непричастны ко всему?
Задохнувшись возмущением – в трусости её еще никто не обвинял, Катерина отошла от двери и решительно двинулась в другую сторону, заглядывая в большие плетеные корзины, доверху наполненные фруктами. Медленно вдохнув аромат зимних яблок – небольших, с медовым бочком и наверняка такой же сладкой мякотью, она выудила одно из них и повертела перед собой, прежде чем надкусить и прожевать. Предчувствие не обмануло – вкус был ничуть не хуже вида.
– Вы надеетесь полный завтрак сервировать? – краем глаза продолжая следить за все что-то выбирающим Николаем, осведомилась она. Тот вновь уделил ей внимание, не изменяя себе – на губах царствовала прежняя усмешка.
– Только если Вы настолько голодны.
– Помнится, авантюра исходила от Вас – я лишь составила Вам компанию.
– Однако это Ваши голодные глаза сподвигли меня на такой риск, – парировал цесаревич, делая несколько шагов в её сторону.
– Стало быть, весь грех – на мне? – театрально оскорбилась Катерина, прижимая к груди яблоко. – Притворство! Ты придумано лукавым, чтоб женщины толпой шли в западню: ведь так легко на воске наших душ искусной лжи запечатлеть свой образ, – патетически декламируя Шекспира, она медленно завела руку за спину, находя еще одно яблоко в большом мешке. – Да, мы слабы, но наша ль в том вина, что женщина такой сотворена?
– А не искусная ли маска – та женская слабость?
Прежде словесного ответа – прижатое к груди яблоко отправилось в короткий прицельный полет, ударяясь о деревянный ларь: не было сомнений в том, что Николай сумеет уклониться, продолжая сокращать расстояние между ними.
– Как знать – в нашем обществе без маски что без перчаток.
– Но руки обнажаются вне сотен пар чужих глаз.
– А души – лишь наедине с единственными достойными.
С каждой брошенной шпилькой очередное яблоко оканчивало свой полет глухим стуком где-то там, где громоздились деревянные лари с мукой и крупами. Впрочем, последнее оказалось поймано цесаревичем, после сделавшим последнюю пару шагов, чтобы полностью отсечь возможность
– Звучит как признание, – понизив голос, уведомил её Николай, тут же останавливая готовую взметнуться руку.
Перехваченная кисть, кажется, державшая очередное яблоко, онемела, но как-то странно. Не болезненно. Просто словно бы перестала существовать. Как перестали существовать покрытые деревянными панелями стены, какие-то шкафы, мешки, корзины. Все кануло в небытие, превращаясь в клубы густого тумана. Единственное, что имело четкость – и та постепенно смазывалась – невозможно синие глаза напротив. То изучающие ее собственные, зеленые, то опускающиеся на приоткрытые в удивлении пересохшие губы. Цесаревич сейчас был так близко, что она могла разглядеть не только рисунок радужки, но и почти незаметную, светлую родинку у виска, мелкие, едва-едва наметившиеся лучики морщинок от частой улыбки. Той, что видели лишь его близкие, потому как придворные чаще удостаивались вежливо-отстраненного взгляда. Не более. Даже дамы, казалось, не вызывали у него никакого интереса. Впрочем, их больше интересовал подрастающий Алексей Александрович.
Когда ощущение тепла на запястье исчезло, вместо того сменяясь холодными касаниями пальцев к скуле, по коже прошлось множество электрических разрядов. Не впервые она оказывалась в ожидании поцелуя, но впервые – с таким трепетом и таким… страхом? Пожалуй, ощущение какого-то иррационального страха сейчас главенствовало над прочими чувствами, хоть и пыталось сквозь него пробиться желание, отвечая нежности в глазах напротив.
Сеть трещин внутри замкнулась. То, что было когда-то цельным, теперь не больше чем множество мелких кусочков, пока еще сохраняющих иллюзию единства. Но стоит только тронуть один из них, как осыплются дождем, оставляющим кровоточащие порезы.
Все казавшиеся нерушимыми «нельзя» и «никогда» обернулись бумажными листами, что с легкостью истончались от влаги, рвались от небольшого усилия, обращались пеплом от малой искры. Кольцо на пальце сейчас было не более чем красивым украшением, мысли о свадьбе – лишь мечтами девочки, не знавшей иной любви. Важным оставалось лишь одно обещание, данное пред образами, даже не облаченное в слова – нечеткий сгусток-клятва.
Ей казалось, что она даже не дышала, когда теплое дыхание коснулось ее губ. Что совсем обратилась в камень, но тянулась к цесаревичу. Что гул в ушах был громче церковного набата воскресным утром, но даже сквозь него прорвалось произнесенное шепотом ее имя.
И чей-то удивленно-извиняющийся голос.
– Ваше Высочество?.. Ой, а я тут…
Стремительно отпрянув, Катерина даже не осмелилась взглянуть на свидетеля ее едва не случившегося падения, вместо того отворачиваясь и стараясь выровнять дыхание, наконец вернувшееся к ней. Николай, тоже явно не ожидавший появления кого-либо из слуг на кухне в такой час, напротив, устремил тяжелый взгляд на вошедшего. Им оказалась полноватая женщина с темной косой, уложенной вокруг головы в два ряда. Кажется, она была в числе дворцовых поваров, однако нечасто наносящий визиты в Александрию цесаревич не мог за это поручиться.
– Я шум услышала, – пояснила она, ощущая, как с каждой секундой отчего-то над ней все сгущаются грозовые тучи, – дай, думаю, посмотрю. Вдруг опять Гришка залез, чтобы пирожные стащить. А мне ж потом перед Вами отвечать за недостачу.
Махнув рукой на торопливо оправдывающуюся женщину, Николай отдал распоряжение о подаче завтрака раньше означенного в расписании времени, поскольку брат уже тоже должен был проснуться. Катерина, вернув злополучное яблоко в корзину, избегая каких бы то ни было вопросов и даже взглядов, выскользнула из кухни, надеясь хотя бы ненадолго – ровно до завтрака – остаться в одиночестве. Ее снедала вина и желание провалиться сквозь землю за возобладание сердца над разумом, в то время как она была свято уверена, что разум и уверения ее непоколебимы.