Плачь обо мне, небо
Шрифт:
Однако предаться самоуничижению не вышло. Цесаревич, похоже, тоже не собирался задерживаться: нагнав княжну на выходе из Кухонного корпуса, он осторожно придержал ее за локоть, вынуждая остановиться. Хотя ей очень хотелось бежать со всех ног и как можно дальше – словно бы можно было сбежать от самой себя. Уже пыталась – бестолку.
– Простите, Катрин.
Весь мир – в два слова. Вся жизнь, все мысли, все чувства – меньше двух десятков букв. Выдох. И словно парализованная шея – не обернуться, не склонить головы. Даже сглотнуть этот ком почти невозможно. Церковный набат в голове и панихида по заживо похороненной душе.
– Нам стоит вернуться, – глухо, почти шепотом – потому что голос сломан, как и все внутри. Потому что стоит только чуть-чуть громче сказать – сразу все окажется
Её выдержки и решимости хватило всего на несколько суток.
А горячие пальцы, до того впивавшиеся в локоть, вдруг отчаянно сжали онемевшую ладонь – когда тот же хриплый голос заставил её всю обратиться в камень. Решимость и выдержка сегодня подвели не только её. Только Николай, по всей видимости, держался куда дольше.
– Я не имею прав просить Вас ни о чем — я вообще не имею никаких прав на Вас! — но мне бы вовек не хотелось отпускать Вашей руки.
Это могло быть чем угодно, но все выглядело правильно, когда она находилась рядом. Не с позиции разума – но он, похоже, выбросил белый флаг.
Правда, это было совсем не важно: даже если всю землю укрыть этим символом капитуляции, ничто не изменится. Оба понимали. Оба не отрицали. И лишь молчать более было невозможно.
– Если только до дня моего браковенчания… – обернулась; с трудом и горечью в зеленых глазах. – Я имею смелость просить Вас как друга отдать мою руку Дмитрию перед алтарем.
Губы не сумевшей выдать хотя бы части того, что переполняло её уже не первый день, княжны все же сумели изогнуться в ироничной полуулыбке. Было ли что-то кроме желания поддразнить цесаревича в её первой фразе, так и останется не разрешенным: он найдет здесь молчаливое дозволение, она просто постарается уверовать в то, что ничем иным кроме как глупой шуткой это не было. Впрочем, просьба её все же носила немалую часть правды – оставшаяся без папеньки и брата в столь важный день, она желала бы, чтобы роль их принял на себя Николай, однако в том, сколь невозможным было её желание, она сомнений не имела. И потому никаких надежд не питала.
– Если Вы ради этого перенесете венчание на зиму.
Он шутил с лукавой полуулыбкой – и никому не нужной, все лишь усложняющей надеждой.
– Возможно, мне удастся убедить Дмитрия, что неделя после Рождества нам подходит куда больше.
Она лишь отвечала ему в той же манере – и так же отчаянно цепляясь за соломинку, что давно уже пропиталась водой и шла ко дну.
– Знаете, Катрин, я порой завидую своим братьям, – пальцы их словно сами собой переплелись – бессознательно, на какие-то жалкие минуты, – в их власти любить кого угодно, быть с тем, кого пожелает сердце и душа, и даже если Император не даст своего благословения, им ничто не запретит обвенчаться с избранницей, какого бы положения она ни имела. Тем более что отец когда-то способствовал даже браку тетушки Марии, вполне возможно, что он бы принял подобный поступок и со стороны своих детей. Они потеряют право на трон, их дети не войдут в царскую семью, но неужели это важно настолько, чтобы отказаться от любимой женщины? Они свободны, насколько это позволяет принадлежность к императорской фамилии, и порой мне хочется той же свободы. Хочется, чтобы на Вашей руке сияли не изумруды, а цитрины, и…
– Молчите, – холодные пальцы предостерегающе накрыли губы; с мольбой во взгляде Катерина покачала головой. – Вы нужны Империи, Николай Александрович. Вы нужны своему народу и Отечеству. В Вас верят, Вас ждут, Вы рождены для престола. Вскоре Вы узнаете свою невесту и поймете, что лучше нее нет никого, и что ей суждено хранить Ваше сердце. Прошлые чувства рассеются, словно туман по утру, и однажды Вы улыбнетесь своим речам.
Сказки лгали. Сословные различия значили куда больше, чем хотелось бы любому, открывшему красочную книгу, и каким бы сильным ни оказалось чувство, в действительности человеку приходилось опираться не только на сердце, но и слушать глас разума, сохранять честь и достоинство, помнить о своих обязанностях и клятвах. Помнить о своем предназначении. Думать о других.
Принц не мог так просто венчаться с избранницей по любви, надеть на её голову
Катерина не могла дать своего согласия на морганатический брак: ни сейчас, ни спустя несколько лет. Она бы никогда не простила себе отречения Николая. Не смогла бы провести ни единого дня без ощущения давящей на грудь вины за сломанное будущее. Она бы никогда не осмелилась посмотреть в глаза его будущей супруге, втайне ожидая срок истечения их брака. Никогда бы не смогла солгать Дмитрию.
Это было правильное расставание. Единственно возможное решение. Не о чем жалеть.
Краем глаза рассматривая изящный женский профиль, словно силясь отпечатать в памяти тонкие губы, чуть вздернутый нос, невысокий лоб и мягкие завитки волос, Николай с трудом удержался, чтобы не дотронуться до бледной кожи запястья: рука замерла на взлете и медленно, с сожалением опустилась. У него не было на это прав. У него было никаких прав: ни говорить с ней, ни касаться, ни целовать. Его судьба предопределена рождением в правящей фамилии, его жизнь расписана вплоть до погребения в Петропавловском соборе, его сердце должно биться ради Империи, и даже будущей супруге отводится второстепенная роль. Лучше б их встрече десятью месяцами ранее не случаться, или лучше б Катерине быть одной из тех фрейлин, что становятся недолгими фаворитками, после довольствующимися некоторыми привилегиями со стороны своего влиятельного покровителя и счастливыми этим до конца дней. Она заслуживала иного — к ее ногам стоило бросить весь мир и защитить ее от этого мира, окружить теплом и любовью, позволить чувствовать себя единственной. И последнее было тем, что не в его силах было ей дать. Он не мог лгать ни ей, ни будущей супруге. Не мог делить чувства и жизнь. Не мог заставлять кого-либо делить.
Единственное, что он мог сделать — быть рядом. Просто быть рядом, без какой-либо надежды для них обоих.
— Мне жаль, что я не смогу подвести Вас к алтарю в день Вашего венчания.
— Мне тоже, Николай Александрович.
У них не было иного времени на прощание: последняя ночь, утренний молебен и поезд после обеда. Оставшиеся часы – для семьи: для братьев, которые уже заранее тоскуют (это особенно было видно по Великому князю Александру Александровичу), для той части свиты, что не сопровождала цесаревича в его путешествии. Но не для фрейлины Императрицы, которой следовало уже подвести черту под всем, что могло её связывать с Наследником Престола. Она и без того слишком долго жила иллюзиями, которые однажды должны были раствориться в дымке предрассветного тумана. И лучше им это сделать раньше, чем в Петербург прибудет карета с будущей государыней.
Еще с десяток секунд позволив себе удержать эту мучительную связь слишком громких взглядов, заполнивших молчание александрийского утра, Катерина склонилась в медленном реверансе, до последнего стараясь не поднимать глаз.
И чего ей стоило уйти – не оборачиваясь, не срываясь на бег, не опуская головы – было одному только Богу известно.
***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 12.
В половину одиннадцатого под сводами Готической капеллы запели молебен о путешествии, повинуясь традиции, заведенной еще покойным Императором. В сравнении с летом прошлого года, когда службу стоял почти весь двор, сейчас здесь было немноголюдно: свита, что должна была сопровождать цесаревича, младшие братья, несколько фрейлин. Катерина, с утра вчерашнего дня не видевшая Николая – он еще до обеда уехал с Александром Александровичем в Кронштадт, а возвратился лишь ближе к рассвету, и, казалось, уже не ложился, – невольно хмурилась, видя усталость на его лице. Казалось, что оная не имела ничего общего с бессонной ночью. Только даже если это было и так, она не могла сделать и шага в его сторону, чтобы осведомиться об истинных причинах – они простились еще вчера. Не стоило вновь рушить все свои клятвы.