Плач по Александру
Шрифт:
– Наказ у меня государев, – перестал ходить вокруг да около Ржевский. – Аманата должон взять из твоих родичей. Ежели правду молвишь про верность русскому царю, вреда отроку твоему не будет. Беречь станем, в люди выведем. Крепче станет наш союз, коли вырастим вместе достойного мужа…
– А если не соглашусь?
– Воля твоя, Бекмурза, неволить не стану. Подумай хорошенько. Я поутру с божьей помощью в путь тронусь, а ты подумай. Коли надумаешь, шли парня в Терский городок. Поживет среди наших, осмотрится. Тогда и решим, как далее быть…
Ржевский стал подниматься
– Ох-хох-хо, – закряхтел – грехи наши тяжкие…Спасибо, Бекмурза, за кров, за угощение. Не тяни только с решением, хорошо?
Аманат
В то засушливое неурожайное лето сторожевой стрелецкий городок в дельте Терека жил привычной размеренной жизнью. Стояли на вышках часовые, хлопотали во дворах хозяйки. С наружной стороны стены, у северного вала, сотник Рыжов учил молодежь пешему строю: выкрикивал команды, матерился безбожно.
Вышедший после обеда на крыльцо в халате и галошах на босу ногу воевода Иван Борисович Мартьянов смотрел позевывая на облачко пыли над горизонтом, гадал: стадо ли сайгаков движется на водопой, дикие ли ослы куланы, верблюжий ли караван с купцами из Персии, направляющийся на воскресную ярмарку в русскую крепость? Кликнул денщика, чистившего во дворе навоз, велел принести смотрительную трубу. Долго вглядывался, щурясь, в солнечное марево за рекой.
«Никак, гости», – подумал озабоченно.
– Одежу неси! – приказал Николаю. – И полковника позови. Дрыхнет, поди, без задних ног.
Гости в Терском Городке дело обычное. Едет торговый люд из Хивы, Бухары, Исфагани, жалуют нередко купцы из Индии, Китая. Калмыки пригоняют на продажу овец, кавказцы везут из-за гор оружие и ковры, из Астрахани прибывают обозы с рыбой, икрой и арбузами.
Недобрых гостей тоже не счесть. Татары вокруг шалят, турки. Налетают из-за моря воровские шайки туркмен – пограбить в прибрежных селениях. Кумыки, ногайцы не прочь поживиться чужим. Чуть зазевался – коров, лошадей увели, забрали в полон пастуха, или табунщика – на продажу в неволю. Не ведаешь, с какой стороны беды ждать…
Случай на сей раз выдался особый. Уже одетый воевода опоясывался богатым, с серебряными насечками поясом, когда в горницу шагнул стрелецкий голова Бурмистров. Помолившись на образа доложил: прибыли, де, из Большой Кабарды посланцы, три десятка узденей, привезли аманата-мальчишку, сына тамошнего правителя Бекмурзы. С аманатом дядька княжонка, по-ихнему, аталык.
– Бумагу спрашивал?
– Точно так. Извольте глянуть. – Бурмистров протянул воеводе свиток. – Из посольского приказа.
– Садись, Михалыч, в ногах правды нет.
Поднеся близко к лицу грамоту воевода забормотал шевеля губами:
«Именем Великого Государя велено вам, воевода и стольник Иван Мартьянов, принять в аманаты отрока Девлет-Кизден-Мурзу, пятнадцати лет отроду, сына правителя Большой Кабарды Бекмурзы. Правитель оный Бекмурза подался, по слухам, в услужение к крымскому хану и веры ему от царского величества больше нет. И будет тот Девлет-Кизден-Мурза содержан под неотступным оком вашим
– Ясное дело…
Прервав чтение воевода откинулся на лавке.
– Николай, – крикнул, – пива принеси! Да похолоднее!.. Пойдем зараз знакомиться, – молвил Бурмистрову. – Толку от этих аманатов…
Гангутская медаль
Два года спустя соавтором книги «Усман Юсупов» (написанной совместно с Борисом Ресковым) Игошев приехал в Москву – поблагодарить главреда, гульнуть на заработанный гонорар, походить по выставкам, театрам. В кармане была заветная красная книжка члена Союза писателей СССР, на плечах финская куртка с погончиками, на руках часы «Слава» с металлическим браслетом. Он был молод, любим, напечатался в «Смене», получил первую в жизни литературную премию за лучший спортивный рассказ года, стал собственным корреспондентом газеты «Советский патриот» по республикам Средней Азии. Фортуна была к нему благосклонна, солнышко на небе ярко светило, жизнь вовсю улыбалась.
– Освободился от семейных оков, – говорил ему за кухонным столом малогабаритной «хрущевки» Сергей Николаевич Семанов разливая по рюмкам болгарский коньяк. Пояснил, что разъехался недавно с женой, живет один, свободен как птица, работает над историей шолоховского «Тихого Дона».
– Давай, Валентин, – поднял рюмку. – С почином тебя!
С момента, когда он с тяжелой дыней в руках перешагнул порог холостяцкой квартиры в Останкино, Семанов обращался к нему на «ты».
Они закусывали немудреной гастрономовской снедью, чокались, беседовали. Говорил, в основном, хозяин дома, он, по большей части, помалкивал.
В то время он знал о Семанове немного. Что была у него, как будто, наверху сильная рука. Что политику издательства, касающуюся серии «Жизнь замечательных людей», он решал самостоятельно. Что написал книгу об адмирале Макарове, занимался литературоведением. И в голову не приходило, что сидит за столом, пьет коньяк с идейным юдофобом, будущим идеологом русского национализма постсоветского периода, основателем и руководителем Русской партии, что прочтет впоследствии его «Русско-еврейские разборки», «Нестора Махно», «Дорогого Леонида Ильича», «Юрия Андропова», «Александра Второго».
– Дыня твоя, Валентин… – вгрызался Семанов постанывая в нежную плоть южного деликатеса, – поцелуй пэри! За одно только это… – потянул со спинки стула полотенце, тщательно вытер подбородок. – За одно это в пояс поклониться русским людям завоевавшим для нас с тобой Среднюю Азию. Давай выпьем за русский прогрессивный колониализм. Который был умней и талантливей английского. Поехали, – опрокинул рюмку.
Они посидели какое-то время за столом, выпили жидкого московского чая с кексом. Вышли покурить на балкончик с видом на Останкинский пруд напоминавший дождевую лужу. Глядели, молча, как скользят по неподвижному, посеребренному луной зеркалу пруда силуэты лодок с отдыхающими.