Плата за успех: откровенная автобиография
Шрифт:
Если бы не нападение, он бы пропал – офис предоставил друг Сулеймана, и после нашего разрыва меня оттуда просто выставили. Мама ездила туда, просила, чтобы ей позволили забрать хотя бы занавески, на которых она собственноручно вышивала мои инициалы, – Сулейман не позволил даже этого. Конечно, портрет он бы тоже не отдал. Но тот как-то непонятно пропал во время нападения, а потом мама случайно наткнулась на него где-то на заднем дворе Петровского пассажа. Вот такая странная история.
Вообще это было ужасное время. Сулейман обложил меня со всех сторон, я уже вздрагивала от каждого шороха. Это ужасно, когда не успеваешь узнать одну плохую новость, как за ней уже идет следующая. Он пытался отобрать у меня квартиру, в которой мы с ним жили, выгнал из офиса, угрожал моим партнерам,
Мне угрожали и физической расправой.
Я была приглашена в Киев для участия в балете «Кармен» осенью 2003 года, в самый разгар моих судебных разбирательств с дирекцией Большого театра. Перед началом спектакля в мою гримерку постучали и вошли два молодых человека. Они внесли огромную корзину цветов. Видимо, благодаря этой корзине их и впустили за кулисы театра.
Я приняла их за обычных поклонников и начала благодарить за цветы. Но вдруг один из вошедших закрыл дверь на ключ, а второй вытащил нож и с угрожающим видом разразился чудовищной бранью в мой адрес. Сначала я так испугалась, что не могла ничего понять. На моем месте испугался бы любой мужчина. Постепенно до меня дошло: они требуют, чтобы я немедленно забрала из суда иск к директору Большого театра Иксанову.
Мне стало очень страшно. Я решила, что они действительно могут меня убить, и испугалась не на шутку. Сказать, что было страшно, – ничего не сказать.
Но, несмотря на охвативший меня страх, я вдруг поняла и другую цель их «визита». Люди, пославшие этих наемников, рассчитывали довести до такого морального состояния, при котором мой провал на киевской сцене был бы обеспечен. Осознание этого факта вмиг отрезвило. Должна сказать, что не существует препятствий, которые помешали бы мне выйти на сцену и станцевать с полной отдачей. Такое отношение к профессии сумела навсегда привить мне мой педагог Наталья Дудинская еще в балетном училище. Она называла это профессиональным долгом русской балерины.
С этого момента я начала говорить с «визитерами» спокойно и уверенно, насколько это было возможно. Попыталась достучаться до их совести. Говорила откровенно, объясняя им ту сложную и несправедливую ситуацию, в которой оказалась. Сказала, что понимаю: они пришли не по своей воле. И, наверное, у них есть свое мнение о той войне, которую ведут против меня и в которой мне приходится защищать себя, а не нападать. И они должны видеть, насколько неравны эти силы.
Постепенно выражение их лиц начало меняться. Нож был спрятан. Они внимательно выслушали меня и наконец сказали, что моя храбрость, хоть и кажется им безрассудной, но достойна уважения. После чего они пожали мне руку. А уходя, просили никому не рассказывать об их визите. Я обещала. И только теперь, по прошествии многих лет, позволила себе вспомнить эту историю, и описать ее в своей книге.
Я вообще безумно боялась оставаться одна. И просто всего боялась… Хорошо, выручили друзья – дали водителя с машиной и охрану – сама этого позволить не могла: Сулейман же перекрыл все источники дохода. Но спасибо добрым людям, так я смогла хотя бы передвигаться по городу, не впадая каждую минуту в панику.
И все равно, тяжелее всего было то, что я
Слава Богу, все эти трудности, перипетии, противодействия я пережила, выстояла, не сломалась и даже нашла в себе силы не озлобиться. От прошлого остались горечь и пепел в душе, но я закрыла эту страницу. Научилась жить дальше, обрела новую любовь, родила Ариадну. О Сулеймане старалась больше не думать.
И тут произошла эта катастрофа…
Я не могу передать словами, что почувствовала, когда узнала, что Сулейман разбился на машине – все той же проклятой «Феррари» – и едва не сгорел заживо. Словно сердце остановилось. Все, что произошло по его вине, словно куда-то пропало, забылось, в голове крутилась только одна мысль – Сулейман… мой любимый, мой ненавидимый, мой Сулейман, сгорел. Этого не может быть! Не может, потому что не может, и все тут!
Я бросила все и кинулась к его помощнице. Господи, спасибо Тебе, и спасибо этой доброй женщине, которая утешила. Сулейман был жив! Он сильно обгорел, лежал в коме, никто не знал, выживет ли он, но он был жив! Знала – раз так, он обязательно выкарабкается, у него хватит сил!
Потом узнала подробности. Оказывается, женщина, которая с ним была – известная телеведущая, почти не пострадала, сбежала оттуда и на его же самолете улетела в Москву, оставив Сулеймана гореть. Даже не сообщила, где он – МЧС нашли его сами, увидев пламя. Бог ей судья.
Сулейман провел в коме тридцать дней, а я все это время молилась за него и писала ему письмо. Тридцать страниц от руки. Когда он очнулся, его помощница передала ему это письмо, и на этот раз он не отказался, а прочитал все, что ему написала. А потом, вернувшись в Москву после всех ужасов, он сам позвонил мне, и мы договорились о встрече. Не сразу, конечно, это случилось, ему ведь сделали пересадку 70 % кожи, он еще долго лечился.
Но все же мы встретились. И он сказал мне: «Настя, когда я горел в огне, первая, о ком подумал, это о тебе». В те минуты, готовясь к смерти, он успел подумать о многом. И о том, что был не прав, когда стал мне мстить, разрушая в себе самое сокровенное и святое чувство. И о том, что, слава Богу, с ним в машине была не я. А еще о том, что если бы это была я, то и аварии могло бы не случиться…
Я не могу говорить об этом спокойно. Вообще никак не могу…
Потом было публичное примирение, так сказать. Сулейман все делал с размахом, вот и в этот раз он собрал чуть ли ни половину Госдумы (он еще был депутатом), позвал много разных артистов, в том числе Иосифа Давыдовича Кобзона. Фактически он тогда не только объявил, что мы помирились и стали друзьями, но и открыто признал, как много между нами было. Я ведь его имя нигде никогда публично не называла, даже когда он особо жестоко меня преследовал, – не хотела портить ему репутацию, ведь он политик. Шуточки насчет Сулеймана Волочкова исходили не от меня, а как раз от моих недругов, которых он же сам и науськал.
Правда, до сих пор неловко вспоминать, что когда Кобзон подошел к нашему столику и запел песню о дружбе и примирении, Сулейман даже внимания на это не обратил, а разговаривал по телефону. Мне было так стыдно за него…
Да, ничего было уже не вернуть, но с души словно камень свалился, когда мы помирились. Все эти годы я его волокла и сама не понимала, как он меня душил. А теперь стало легко.
С тех пор мы мало общались, но всегда по-доброму. А когда у него возникли неприятности в Ницце (не везет ему с этим городом) – его там в тюрьму посадили, потом выпустили под домашний арест, в общем, сильно потрепали нервы и испортили репутацию, – я оказалась единственной, кто публично его поддержал и предложил свою помощь.