Плавать по морю необходимо

Крившенко Сергей Филиппович

Вспомнив походы тех, кто ходил на край земли «ради славы», Гончаров не забывает и неприметных подвижников, кто ездит по дальним местам, вплоть до Ледовитого океана по казенной надобности. И якутские купцы не забыты — предприимчивые и отважные, они достигают и юга, и севера.

* * *

Еще и еще раз вчитываясь в путевые очерки Гончарова, вглядываясь в десятки встреч с разными людьми, от крестьян до губернатора, входя в размышления писателя о подвигах и героях, мы видим, чем жива его задушевная мысль: да, для освоения жизни во всех краях отечества нужны герои, нужны подвижники. Героическое начало находит прямое и недвусмысленное выражение в очерках о Сибири и всего плавания: героев — легион. В Сибири не было крепостного права, откуда во многом истекала обломовщина. И это приоткрыло русский народ в его самых богатых духовных возможностях, показало силу его действия, вселяло уверенность в будущем. Здесь зрела дума о конце крепостного права. И к этому периоду можно отнести слова Гончарова, которые он напишет в 1879 году, подводя итоги своего творчества: «Даль раздвигалась понемногу и открывала светлую перспективу будущего». Заметим, что здесь и открытие образа далей, который неслучайно прозвучит в другом веке в поэме А. Твардовского — «За далью — даль», поэме путешествия.

Где уж нет ни строчки пафосной — это там, где Гончаров пишет о себе, — но как интересен образ путешественника! Нет ничего пафосного в рассказе о денщике Фаддееве — но за ним раскрыт тоже целый крестьянский мир, мир русского человека на море… Но вернемся к страницам сибирского путешествия…

Обратный путь через Сибирь — это открытие в очерках путешествия мира Сибири, мира Якутии. По суше предстояло пройти и было пройдено от Аяна до

Якутска, а затем до Иркутска. А там уж дорога вела до Петербурга. Из Аяна караван вышел в теплое августовское время 1854 года и благополучно добирается до Якутска. Но один переход через Джугджур чего стоит! Пройти в теплое время по Лене не успевали, и пришлось почти на два месяца задержаться в Якутске, пока хорошо подморозит дорогу. 26 ноября при морозе в 360 выезжают из Якутска и только в самую заутреню Рождества Христова, т. е. 25 декабря по старому стилю прибывают в Иркутск. «На последних пятистах верстах у меня начало пухнуть лицо от мороза», — пишет Гончаров. Образ дороги — настоящая сибирская одиссея. Одна из ярчайших тем в этом путешествии — якуты и русские. Мир якута, коренного жителя этих мест, дан через множество событий, подробностей, деталей. С особой силой раскрыт национальный якутский характер при описании перехода через Джугджур. Станицы, юрты, хижины, в которых вставлены льдины вместо стекол… А потом откроется и областной еще не город, а городок Якутск, где Гончаров провел немало времени и перезнакомился со многими: потому мир Якутска тоже как бы дан изнутри. Добрые слова сказал писатель о городе и горожанах. И все дано через призму настоящего и будущего края. Суровая сибирская природа может быть приспособлена, одолена общими усилиями якутов с русскими. Для Гончарова это несомненно: без русской цивилизации, без русского хлебопашества, торговых связей ледяные пространства не обустроить. Вот почему Гончаров приветствует шаги русского правительства, которые «клонятся» к тому, чтобы «с огромным русским семейством слить горсть иноплеменных детей». Мы не найдем у Гончарова особых фактов лихоимства разного рода чиновников, о чем и в те годы нередко писалось. У него свой угол зрения на Сибирь, но не забудьте — с думой о пагубности обломовщины, необходимости живого дела, и не просто дела, а дела, одушевленного гуманностью, любовью к людям.

Путешествовать, по мысли Гончарова, значит хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать. Это вглядывание, вдумывание в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь. Недаром еще у древних необходимым условием усовершенствованного воспитания считалось путешествие. Об этом размышляет Гончаров уже в начале своего путешествия, в письме первом. Не в этом ли стремлении к усовершенствованию одно из объяснений, почему так стремились к путешествию русские писатели: Карамзин, Пушкин, Гоголь, Гончаров, Чехов, Горький… Несомненно, путешествие помогло Гончарову понять героическую душу народа («героев легионы»), и эта внешне скрытая, внутренняя сила деятельного начала в русском человека замечена автором и в морском путешествии, и в путешествии по Сибири. Разве это могло не отозваться и в самом характере стиля писателя, в тональности его книги? В частности, в отступлениях лирико-философского плана? Разве эти авторские размышления не характерны для путевых очерков Гончарова? Не являются ли стилеобразующими? Так что далеко не всегда и не во всем «искомый результат» достигается «слегка ироническим, шутливо-добродушным», ворчливым описанием. Но никакой вычурности, неестественности: в русской литературе эту вычурность отринул еще Пушкин с его знаменитой простотой слога. Кстати, такое определение стиля в критике во многом шло от полемического утверждения, высказанного еще Д.И. Писаревым: именно он считал, что Гончаров, «любимый публикой», не раскрывается перед своим читателем, скрываясь за объективной манерой письма. «Его человеческой личности никто не знает по его произведениям, — писал критик в 1861 году, — даже в дружеских письмах, составивших собою „Фрегат „Палладу““, не сказались его убеждения и стремления; выразилось только то настроение, под влиянием которого написаны письма; настроение это переходит от спокойно-ленивого к спокойно-веселому и больше не представляется никаких данных для обсуждения личного характера нашего художника». Не скажешь, что здесь не схвачено ничего характерного: схвачено. Да, Гончаров как художник стремится к полной объективности и достигает ее в своих романах. Но вместе с тем какая несправедливость к Гончарову! Как будто он нигде не раскрывается как личность и как будто в письмах отразились лишь преходящие настроения. Ну, да разве для Писарева это редкость — бросаться в крайности: первоначально он вознесет, скажем, «Обломова» [147] — каково? Как схвачено вечное в романе? Поистине прозорливо! — а затем, в 1861 году, с неумеренной запальчивостью Писарев низвергает «Обломова» с пьедестала: «Весь „Обломов“ — клевета на русскую жизнь» [148] . А ведь взгляни Писарев без запальчивости, он бы нашел родство своим размышлениям об истории разработки новых земель «как на самое красноречивое выражение нашего колоссального, железного характера» в размышлениях Гончарова о «легионе героев», и тогда бы бездеятельный Обломов не показался бы ему центральным типом русской жизни… Но это уже особый вопрос, вопрос восприятия творчества Гончарова критикой, глубины его прочтения современниками — проблема, которая, кстати сказать, принесла Гончарову «мильон терзаний». Не понимали на каждом шагу! Иначе зачем бы писателю понадобилось самому выступать с толкованием своего творчества в статье «Лучше поздно, чем никогда». Напомним здесь, что не одной мыслью о пагубности крепостничества объясняет порождение обломовщины критик-философ ХХ века Н.О. Лосский в свой большой работе «Характер русского народа». «Ведь в Обломове были и привлекательные черты, и такой тип встречается не только у русских. Гончаров нарисовал образ, имеющий общечеловеческое значение». Русскому человеку, по мысли Н.О. Лосского, свойственно стремление к абсолютно совершенному царству бытия и вместе с тем чрезмерная чуткость ко всяким недочетам своей и чужой деятельности… Таким образом, обломовщина есть во многих случаях обратная сторона высоких свойств русского человека — стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей деятельности. Отсюда — неудовлетворенность малым, тоска по настоящему делу. Н.О. Лосский приводит образцы силы и воли, когда русский человек, заметив свой недостаток и нравственно осудив его, преодолевает косность и вырабатывает положительные качества, принципы, развивает огромную энергию. Такие примеры видел и Гончаров — само кругосветное плавание требовало воли и силы. И не случайно в ХХ веке первым в космос вышел русский человек…

147

«Мысль г. Гончарова, проведенная в его романе, принадлежит всем векам и народам», т. 2, IV.

148

I. С. 4.

Но вернемся к «Палладе». Да, в книге есть и шутливое, почти крыловское добродушие, и ирония, и юмор, — как же не прожечь иронией несовершенства действительности? — и приземленность слога, и спокойно-ленивое, и спокойно-веселое настроение. Но вместе с тем в книге присутствует и тональность самого серьезного размышления о жизни, своеобразного «личного воодушевления» — под этим еще с времен Карамзина стали понимать пафос писателя. Кстати, тот же Писарев писал: «Только личное воодушевление автора греет и раскаляет его произведение» [149] . Этим «личным воодушевлением» и раскален гончаровский «Фрегат». Прочитайте, еще раз перечитайте хотя бы эти грустные строки его путевых впечатлений. «Мне видится длинный ряд бледных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстиная сума через плечо, в руках длинный посох, какой носили древние». Что же тут шутливо-добродушного или ворчливого? А ведь это тональность, это настроение думы о России, о русском, российском согревает своим теплом многие страницы.

149

I. 201.

Вот она, родная Русь, корневая и окраинная, убогая и обильная, с ее характерными типами — с барином, живущим «в свое брюхо», и нищим мужичком, просящим милостыню. И уже не только перед глазами повествователя,

а перед глазами читателя «мелькают родные и знакомые крыши, окна, лица, обычаи». И голос автора с его неотступной мыслью о главном. О чем? «Я ведь уже сказал вам, что искомый результат путешествия — это параллель между чужим и своим. Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, никакие океаны не смоют ее» [150] . Вот о чем, оказывается, неотступно думает этот «добродушно-ворчливый человек», автор книги — о родном крае, о России, о почве родной Обломовки, которой не смыть никаким океанам. Какой образ! В горьких испытаниях ХХ века многим русским людям пришлось на себе испытать верность этого наблюдения писателя: куда бы ни забрасывала судьба русского человека, он уносил с собой почву родной земли. И крупицей этой «почвы» — его великолепнейшего слоя культуры — всегда был Гончаров, его знаменитые романы… В своих размышлениях Гончаров находит достойное место России, русскому народу, многонациональной стране в мировой цивилизации, в мировой культуре. По его заповедной мысли, как человек имеет свой нравственный долг перед семьей, племенем, народом, так народ имеет свой долг перед человечеством. Русскому народу предстоит сказать свое слово, творить свой путь просвещения народов и цивилизации, освоения холодной Сибири, берегов и земель Дальнего Востока, земель Тихого океана. В наши дни бойкие публицисты и критики задним числом осуждают такие надежды на будущность России, на ее птицу-тройку (гоголевский образ тех лет) как самонадеянность, неоправданное мессианство, православие и т. д. И уже «изнутри» отказывают русскому народу во «всемирной отзывчивости», считая, что Россия вызвала «всемирный страх перед своей воинственной мощью», — пишет один из критиков в статье «Мифы и прозрения» [151] . Чем же навеян этот страх? Победой в Великой Отечественной войне над фашизмом? Спасением мира от гитлеровской чумы? Умением прийти на помощь в годы испытаний и бедствий — загляните в историю, сколько раз Россия спасала мир то от одного, то от другого нашествия. И не Россия в ХХ веке посылала своих летчиков сбрасывать атомные, напалмовые и прочие бомбы на мирные города других стран. Отрицая патриотизм, соборность, православие, такие ортодоксы или ревнители плюрализма (на словах, разумеется) больше всего расстраиваются оттого, что сторонники патриотической идеи пекутся не о том, о чем пекутся современные «плюралисты»: «Далеко не случайно, — продолжает тот же автор, — возникло само это тавтологическое соединение „национально-патриотического“, ибо в нем отражается не столько национальная, сколько национально-государственная идея: не о сохранении русской нации, а о сохранении российской державы прежде всего заботятся ее ревнители» [152] . Вот вам и прозрение! Оказывается, по логике адептов плюрализма (на словах) русский народ — и другие, живущие вместе, в едином государстве можно сохранить, не сохранив российской державы, России! Разломив Россию, пустив ее на распыл, ибо защита России, державы, единого государства именуется такими авторами «великорусским национализмом». Как тут не вспомнить ряд знаменитых произведений, от «Клеветникам России» Пушкина до «Скифов» Блока и стихотворения Рубцова «Россия, Русь, храни себя, храни!» Выходит, Россию надо защищать и от подобных кликушествующих доброжелателей, презрительно отзывающихся о великой державе. Какое отношение это имеет к предмету нашего исследования, к «Фрегату» Гончарова? К творчеству Гончарова в целом? Самое прямое: в его романах и очерках путешествия история наших надежд, наших упований, нашей национальной самокритики, продиктованной любовью к родной Обломовке, к русской земле, заботой о ее завтрашнем дне.

150

Указ. собр. соч. С. 55.

151

«Октябрь», 1990. № 8. С. 166.

152

Там же, С. 167.

* * *

По-своему зазвучала в книге Гончарова «поэзия моря». Не условно-романтического, а реального, будничного и несказанно притягательного. Это в самом начале он напишет в письме: «Я не постиг уже поэзии моря, может быть, впрочем, и оттого, что я еще не видал ни „безмолвного“, ни „лазурного“ моря и, кроме холода бури и сырости, ничего не знаю» [153] . В контексте письма — знаменитое стихотворение Жуковского, которое начинается словами: «Безмолвное море, лазурное море…» Полемика с романтическим видением «поэзии моря», будь то Жуковский, Бенедиктов или ранний Пушкин («Прощай, свободная стихия…») живым лейтмотивом проходит через все «путешествие». За время плавания Гончаров увидит самое разное море. И русский человек откроется ему во всем многообразии своей натуры. Правда, скажем и то, что фигуру русского матроса, конечно, не пришлось в литературе открыть Гончарову. И офицеры даны очерково. Но чего стоит фигура вестового Василия, Сеньки Фаддеева! — сколько здесь подмечено не только индивидуального, но и национального, подлинно крестьянского, народного.

153

Указ. собр. соч. С. 31.

А сколько лиц русских офицеров, моряков, дипломатов — реальных, живых проходит перед читателями — тут целая история в лицах, особенно дорогих для нас, дальневосточников. Они и на наших картах, эти имена: адмиралов Е.В. Путятина, В.С. Завойко, морских офицеров К.Н. Посьета, В.А. Корсакова, И.В. Фургельма, переводчика и дипломата О.А. Гошкевича, отца Аввакума, «деда», механика А.А. Халезова… Это их усердиями и стараниями открывались дальневосточные берега и воды Российского государства. И многие имена русских мореплавателей остались на карте Тихого океана… Гончаров выступает летописцем нашей морской истории.

Море обычное сменяется в книге морем южным, экзотичным. Уже через несколько дней плавания Гончаров напишет в письме к поэту Бенедиктову, напутствовавшему его в дорогу своими романтическими стихами: «Море… Здесь я первый раз понял, что значит „синее море“, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас… Вот, наконец, я вижу и синее море, какого вы не видали никогда… Не устанешь любоваться, глядя на роскошное сияние красок на необозримом окружающем нас поле вод… Только Фаддеев не поражается». Гончарову важен свой взгляд и взгляд его вестового, вчерашнего крестьянина, занятого своей повседневностью.

Морская жизнь, дальнее плавание высекают в душе Гончарова прекрасный афоризм: «Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!» Так воскликнул он в своем письме от 18 января 1853 года. Перед этим семь дней и ночей без устали свирепствовал холодный ветер, а тут наконец установилась хорошая погода, да еще в южных широтах. Путешествовать могут многие, но запечатлеть виденное — для этого нужен божий дар. Современники ждали от Гончарова книги-путешествия. Напутствуя писателя в плавание, его приятель поэт-романтик Владимир Григорьевич Бенедиктов писал:

Лети! И что внушит тебе природа Тех чудных стран, — на пользу и добро, Пусть передаст, в честь русского народа, Нам твой рассказ и славное перо!

В 1856 году Бенедиктов пишет другое стихотворение и печатает в журнале «Отечественные записки»: «Недавно странник кругосветный // Ты много, много мне чудес // Представил в грамоте приветно // Из-под тропических небес». Не без влияния путешествия Гончарова, его писем к Майковым, Бенедиктову родилось и еще одно стихотворение последнего: о защите Петропавловска-на-Камчатке. В 1854 году объединенная эскадра англичан и французов напала на мирный русский порт на Камчатке. Кичащиеся своей цивилизаторской ролью европейцы обрушили огонь своих пушек на дома камчадалов и русских поселенцев. Варварское бессердечие увидал в этом подлом нападении Бенедиктов (разумеется, как и Гончаров). Это забытое стихотворение Бенедиктова извлек из старых изданий В.И. Мельник [154] . Ввиду малотиражности книжки считаем возможным воспроизвести это стихотворение здесь полностью. Вот оно:

154

Автор книжки в соавторстве с Т.В. Мельник «Литературные классики и Дальний Восток» (Ульяновск, 1993).