Плохо быть мной
Шрифт:
— В прошлое Рождество Кевин украл подарки у своих соседей по общежитию, — мягко говорит Хелдвиг.
— Подарки! Подарки! — в истерике кричит человечек.
— Перестаньте, — прошу я Хелдвига.
— Я слышал, когда Джон и Пол узнали, что Кевин крадет рождественские подарки, они перестали давать благотворительные концерты обездоленным, — говорит Хелдвиг.
— Не буду! Не буду! — визжит Кевин.
Я сажаю Кевина рядом с собой и держу его дрожащие руки в своих.
— Успокойся. У тебя есть семья? Скоро ты поедешь к ним на Рождество. У тебя будут подарки. Скажи, как бы ты хотел встретить Новый год?
— Я хотел бы встретить Новый год в самолете. Чтобы часовые
— Вместе с «Битлз»! — кричит Хелдвиг.
— Вместе с «Битлз»! — кричит существо и снова вскакивает на ноги.
— Вместе с «Битлз»! — ору я в непонятном мне самому отчаянии.
Человек с воробьиным лицом пляшет вокруг нас. «Торопитесь! Торопитесь на магический таинственный тур!» — поет он. Люди в парке едят сэндвичи и смотрят сквозь нас. Как на выгуливающего собаку жителя этого района. Или на пришельца с Марса. Если бы Орсон Уэллс попробовал проделать свой розыгрыш с «Войной миров» на нью-йоркском радио в конце девяностых, это был бы полный провал[9].
* * *
Иду через Астор Плейс. Мимо рекламы мужского и женского белья с Летицией Кастой и крутой нью-йоркской молодежью. Я хочу в очередной раз посмотреть на них.
— Миша, — слышу я на редкость спокойный голос, который может принадлежать только старому знакомому.
Оборачиваюсь. Мой сокурсник по Сассекскому университету! Крейг невозмутимо стоит посередине Астор Плейс и глядит на меня сверху вниз, всем видом показывая, что наша встреча не произвела на него никакого впечатления.
Крейг — сын черного дипломата и белой женщины. Он приехал в Брайтон из Гонконга. Там группа детей дипломатов закончила школу, и их отправили получать образование в Англию. Крейг совершенно не вязался с их гламуром, с блистательными блондинками, слетевшимися со всех частей света. И они чурались его. Говорили, что он странный. «Крейг никак не может забыть свою девушку». Еще в Гонконге в четырнадцать лет у Крейга был роман с девушкой, которая его бросила.
Крейг был и вправду странный. Все, что он делал, было странным. Например, то, как он ходил на рейвы. Не принимал наркотиков, не танцевал, не знакомился с девушками, просто стоял и уходил последним. В середине года декан сказал, что дает ему еще семестр, но если он не начнет учиться, его выгонят. Весь семестр он пробродил по библиотеке, задумчиво поглядывая на полки с книгами, но так ни разу и не подошел ни к одной. Его выгнали, и он уехал в Нью-Йорк.
На встречу со мной он отреагировал бесстрастно, равнодушно. И во мне подавил всякую попытку удивиться ее неожиданности. Мы просто пожали друг другу руку и поплыли по улицам, такие же отчужденные, как те, что шли мимо нас. Мы делали это, что называется, по-нью-йоркски.
— Где живешь, Крейг? — спросил я скорее из вежливости.
— В Гарлеме, — ответил он с великосветским британским акцентом.
— Как это? До этого Гонконг, посольское детство, а теперь черное гетто Нью-Йорка?
— Честно сказать, не знаю, что заставило моего отца жениться на моей матери. Сказать, что он ее не любил, — ничего не сказать. У него была на нее идиосинкразия в продолжение всей их совместной жизни. Наконец, он сказал ей, что для него травма так часто видеть ее голой, и пошел к психоаналитику. Тот посоветовал ему встречаться с женщинами, чьи тела ему нравятся больше. Этим он занимается последние пять лет. После этого мать сказала, что не хочет иметь дела не только с ним, но и с чем-либо,
— Тебя с ней ничего не связывает?
— Бог с тобой! Разве что неприязнь к папаше. Эта негритянка толще всех женщин, которых я видел.
Мы прошли следующий квартал молча. Крейг успел хорошо влиться в Нью-Йорк с момента его переезда сюда. Пожалуй, слишком хорошо. Во всяком случае, он прекрасно усвоил присущее всем здесь равнодушие.
— Как у отца была идиосинкразия на мать, так у меня на него, — нарушил он молчанье. — Начнем с того, что всякого сына нервирует, что сексуальная жизнь его отца раза в три, пожалуй, разнообразней, чем у него. В тех редких случаях, когда он навещает меня у этой бабы в Гарлеме, я просто запираюсь в своей комнате и не выхожу к нему.
— Работаешь?
— Нет.
— Что делаешь?
— Пока сижу у себя в комнате. Много чего нужно обдумать. Стараюсь понять…
— Что именно?
Он не сказал, что именно.
— Но я готовлюсь, готовлюсь, — туманно добавил он.
— К чему?
Крейг не ответил. На меня накатила страшная тоска от одной мысли, как Крейг сидит у себя в комнате и обдумывает что-то, старается что-то понять, к чему-то готовится.
— Собираюсь стать ди-джеем. Перенести все из Англии в Нью-Йорк, — дал он запоздалый ответ, в правдивость которого не думаю, что сам верил.
— Ну и как в Гарлеме? — задал я волнующий меня, насущный для меня вопрос.
— Бедность, — равнодушно бросил Крейг. — Зайдем сюда.
Мы вошли в полупустой бар на Сент-Маркс, уселись за столик. Подошла хорошенькая девушка взять заказ.
— Гормоны, — буркнул ей вслед Крейг. — Конечный этап. А руки все же мужские. И всегда будут. Смотри на руки, Миша. Всегда смотри на руки. Руки все выдают. Зеркало души, можно сказать, — рассмеялся он.
Мимо нас проплыло нечто черное, длинноногое. Оно было красивее самой красивой женщины, транссексуал.
— Непонятые и оскорбленные, — с той же горечью указал Крейг в сторону женоподобных типов в углу. — Так, по-моему, называется произведение Достоевского?
— «Униженные и оскорбленные».
— Тоже сойдет, только эти никогда этого не признают.
Принесли чай. Он стоил около восьми долларов. В голову пришла мысль, что в этом месте за то, чтобы любоваться на этих людей, взимается особая плата. Я смотрю на силуэты у бара. Они вывернуты наизнанку. Сквозь тщедушные тела просвечивают искалеченные души. Души вывернуты наизнанку еще больше. Фигуры возле бара неожиданно начинают двигаться в танце. Один, с платком на голове, делает это, унося тебя на восток. В его движениях нет задора, но их отточенность граничит с гениальностью. Танец семи покрывал Саломеи. В публике нет восторга, какой был у царя Ирода. Есть обреченность. Как будто в вознаграждение будут просить их головы. В том числе и танцующего.
— У Достоевского все герои с надломом, так ведь? — Крейг медленно размешивал сахар в стакане. — Запутанные. Я с ней, как воздушный шар: снялся с места и поплыл по воздуху! — выдохнул он.
— С кем?
— С Хелси.
— Твоя гонконгская девушка?
Восьмидолларовый чай Крейга уже почти остыл, но он все равно к нему не притронулся.
— Каждую минуту обдумываю, что я сделал неправильно. Что изменил бы теперь. По поводу любой вещи, что со мной происходит, любого эпизода я представляю, что бы было, если бы в это время Хелси была рядом. Сказал про мужские руки у официантки — и Хелси засмеялась.