По лезвию бритвы
Шрифт:
— Я убил твоих друзей! — крикнул я.
Он не ответил, сокращая дистанцию между нами и вселяя в меня беспокойство оттого, что пространства для маневра оставалось все меньше. Я сделал быстрый бросок к его голове, но он без труда отразил мою попытку, нанеся ответный удар, от которого я сам чуть не лишился собственной головы. Клянусь Перворожденным, он был быстрым, как молния. Долго мне не продержаться.
— Готов спорить, вы были друзьями. Они твои школьные кореша.
Мы снова сошлись, и снова мне пришлось отступить, порез на моей левой руке свидетельствовал о преимуществе моего противника
— Постарайся не забыть руку первого, когда будешь его хоронить, иначе он проведет вечность калекой.
Запах крови воспламенил в моем враге ненависть, и он с ревом бросился на меня. Я успел сунуть левую руку в карман и выхватить усиленный шипами кастет, с большим трудом парируя нанесенный двумя руками яростный удар сабли, которая проломила бы мне череп, если бы достала до него. Пользуясь моментом, пока противник потерял равновесие, я дважды вонзил шипы в его тело, проведя пару коротких ударов слева, после которых кулак каждый раз возвращался, забрызганный кровью. Как только одна рука моего противника схватилась за израненный бок, я крепко вмазал ему по челюсти, шипы кастета пробили маску и вонзились в мясо под ней. Мой враг завопил, крик со свистом вышел сквозь разбитые зубы и рваную плоть, и я закрепил успех ударом своего траншейного ножа, который выдернул из его груди кусок кости. Он вновь издал отчаянный крик и упал.
Одежда и оружие нападавших служили вполне надежной уликой, но если бы мне понадобилось более веское доказательство причастности герцога Беконфилда, то оно у меня имелось. Теперь, когда умирающий у моих ног человек был без маски, я узнал в нем секунданта Клинка, которого видел утром на дуэли.
Я присел возле него, капли его благородной крови стекали с лезвия моего ножа.
— Зачем Клинок убивает детей? — спросил я.
Мужчина закачал головой и выдавил из себя:
— Пошел ты…
— Ответь на мои вопросы, и я позабочусь о том, чтобы тебе перевязали раны. Иначе я буду вынужден обойтись с тобой гадко.
— Дерьмо собачье. — Он выдавил еще пару несложных слов, скомканных затрудненным дыханием. — Я не сдохну подонком.
Разумеется, он был прав. У меня не имелось ни малейшей возможности доставить его к врачу раньше, чем его тело испустит дух. И не было больше нужды обагрять свой клинок его кровью, разве что из сострадания к ближнему. Я не испытывал удовольствия, видя, какие муки испытывает человек.
— Я могу быстро избавить тебя от страданий.
Он с трудом кивнул.
— Сделай это, — ответил он.
Траншейный нож создан не для колющего удара, но сгодится и на такой случай. Я вонзил острие в грудь умирающему, и тот машинально схватился руками за лезвие, разрезая ладони об острый металл. Издав последний хрип, он умолк навсегда. Выдернув нож из груди трупа, я поднялся на ноги.
За три года я не убил ни одного человека. От меня пострадали многие, это так, но Заячья Губа и его сброд пока еще ходили по грешной земле, а если уже не ходили, так то случилось не по моей вине.
Повсюду одно грязное дело.
Я недооценил герцога. Он действовал быстро и решительно, и если его методам не хватало утонченности, грубый практицизм компенсировал ее почти
По мере того как пыл сражения ослабевал, мое тело все явственнее напоминало мне о своих ранах, лодыжка ныла в том месте, где я неудачно на нее приземлился, порез на плече начал неприятно свербеть. Я вытер нож тряпкой и двинулся в путь. Бреннок был промышленным центром, и вряд ли кто-нибудь слышал крики, но я не собирался задерживаться здесь, чтобы получить подтверждение своим предположениям. Выскользнув в ночь сквозь снесенную входную дверь, я обнаружил, что снег повалил снова, причем сильнее, чем прежде. И я растворился в нем, зная, что оставленные мною следы совсем скоро заметет пурга.
35
Следующим утром, проснувшись в однокомнатной квартире в самой тенистой части Изворота, я обнаружил, что рана на предплечье превратилась в отвратительное синевато-багровое месиво. Я оделся и натянул куртку, стараясь при этом не прикасаться к ране. Покидая свой ночной приют, я нечаянно ударился плечом о стену, и мне пришлось приложить усилие, чтобы сдержать крик боли.
Я не мог вернуться в трактир в таком состоянии — к вечеру я там вообще остался бы без руки. И я не хотел обременять Селию ненужными заботами и беспокойством за мою жизнь, поэтому возвращение в Гнездо также было исключено. Вместо этого я пошел на юг, в сторону гавани, к одной моей знакомой целительнице, престарелой киренке, которая зашивала раны в дальнем углу своей платяной лавки. Она не знала ни слова по-ригунски, а наречие, на котором она говорила, слишком мало напоминало известное мне, чтобы вести вразумительный диалог. Но, несмотря на все это и невзирая на ее вспыльчивый характер, старуха справлялась с делом не хуже опытного полевого врача, быстро и качественно, и при этом не задавала лишних вопросов.
Снег, падавший прошлым вечером, перестал, хотя, судя по всему, снегопад продолжался почти целую ночь и грозил снова начаться через пару часов. Однако в наступившее затишье, казалось, весь город вышел из дому, улицы наполнились прогуливающимися рука об руку влюбленными парочками, ребятня повсюду радовалась скорому наступлению зимних праздников. Но шумные знамения времени затухали по мере того, как я приближался к Кирен-городу, обитателям которого наступающий праздник был безразличен, если там о нем вообще что-нибудь знали.
Я свернул на невзрачную боковую улочку, надеясь, что боль в груди не сигнализирует о простуде. Пространство улицы было застроено сообразно торговым инстинктам еретиков. На ста ярдах помещалась дюжина магазинчиков, и каждый из них заявлял о своих товарах яркой вывеской, покрытой киренскими письменами и фразами на испорченном ригунском. Дойдя до середины улицы, я переступил порог одной из лавок, отличающейся от других на удивление скромной вывеской: маленькой выцветшей дощечкой с единственной надписью «Платье».