По нехоженной земле
Шрифт:
телеграмму, но для Журавлева не было ни слова. Два или три раза состоялся короткий
случайный разговор с якутскими и дальневосточными станциями. Они приняли наши
метеосводки, но для нас передач, естественно, не имели.
Телеграмма жены Журавлева продолжала лежать в моем столе.
На следующее утро после получения телеграммы Журавлев, сев за завтрак на свое
обычное место рядом со мной, рассказывал свой сон. Он видел во сне свою дочку. Она
была в
быстро встал из-за стола и выбежал на кухню... С тех пор редко проходил день, чтобы
Журавлев не делился с нами воспоминаниями о своих детях, чаще всего о Вале.
Подавляя душевную боль, я внимательно слушал его рассказы. Перед глазами
стояла светловолосая, голубоглазая стройная девочка, оставшаяся на молу в
Архангельске. По рассказам отца я знал все мелочи ее маленькой жизни; мне казалось,
что я полюбил ее не меньше отца. Как я хотел, чтобы дети остались жить! Иногда я
думал, что не выдержу этого испытания в крикну Сергею: «Замолчи! Вали нет!» Но
брал себя в руки и снова слушал. Я не мог допустить, чтобы горе или ожидание его на
неопределенное время захлестнуло наш маленький коллектив в полярную ночь. Дети
для Журавлева оставались живыми. [152]
Наконец связь восстановилась. Все были счастливы тем, что теперь можно ждать
известий от семей. И вот Вася передал мне новую телеграмму от жены Журавлева. Она
была послана на следующий день после первой, но из-за отсутствия связи все это время
пролежала на Земле Франца-Иосифа. В телеграмме было только два слова:
«Дети умерли»...
Я объявил Журавлеву о предстоящем походе и решил сообщить ему тяжелую
весть в пути. Мне казалось, что ему будет легче пережить горе вдали от базы, наедине
со мной. А главное, думалось, что тяжести похода не дадут ему сосредоточиться на
своем горе, а физическое утомление скорее притупит душевную боль.
...Первую ночь мы провели на льду, в 40 километрах от базы. Утром меня
разбудил мороз. Было еще рано. Я выбрался из палатки, чтобы провести наблюдения.
Термометр показал 32° ниже нуля. Небо было ясным. Стоял штиль. На северо-востоке
виднелся мыс Серпа и Молота. Вершина горы четко рисовалась на зеленоватом
небосводе. Только ее подошву скрывала подозрительная белая полоса. Чтобы получше
рассмотреть ее, вооружился биноклем. Вдруг резкий порыв ветра ударил мне в глаза.
Он кипятком ожег лицо, вырвал несколько искр из трубки, взвизгнул, точно испытав
удовольствие от своей проказы, и стих. На ледяной равнине кое-где закрутились
маленькие снежные
тишина.
Я услышал, как проснувшийся Сергей разжег примус. Несколько собак,
поднявшись с належанных мест, покрутились на одном месте и легли спиной к северо-
востоку. Там местами опять закрутилась поземка. Вскоре выросло несколько снежных
вихрей. Очередной шквал ветра заставил меня отвернуть лицо. В воздух взметнулся
снег. Точно в испуге, вокруг лагеря засуетились сухие, как песок, снежные кристаллы.
Шквалы ветра налетали все чаще и чаще. Мыс Серпа и Молота выше и выше
занавешивала белая мгла. Начинался снежный шторм. Он должен был ударить нам
прямо в лоб...
Вернувшись в палатку, я рассказал Журавлеву о постигшем его несчастье... Кто
любит детей, тот поймет его горе, а кто знает настоящую дружбу, почувствует мою боль
за товарища...
Ветер усиливался. Его свист уже переходил в сплошной печальный вой. В другое
время я бы не снялся с бивуака. Сейчас же надо было итти. Я вылез из палатки, быстро
заложил обе упряжки и закрепил на санях груз. Оставалось снять палатку и свернуть
постели. [153]
Журавлев неподвижно сидел над примусом. По суровому лицу охотника одна за
другой катились слезы. Широкие плечи сгорбились, словно придавленные горем.
Казалось, не позови его, он так здесь и останется.
— Пойдем, Сергей!
— Как пойдем? Куда?—очнувшись, переопросил Журавлев.
— Пойдем вперед. Всегда надо итти вперед. Это наш долг!
Я потушил примус, собрал постели и снял палатку. Журавлев машинально надел
поданный мной совик. Моя упряжка тронулась навстречу шторму. Следом рванулись
собаки охотника. Вместе с нами пошло и горе.
Вдвоем
Ветер быстро нарастал. Впереди поднималась белая стена метели. Вскоре она
скрыла столообразную вершину мыса Серпа и Молота. Снежные ручьи поземки
слились в мощные курящиеся потоки. Потом соединились и они. Образовалось
сплошное кипящее море. Но вот взошло огромное солнце. Ледяные поля словно
вспыхнули. Красным светом загорелся снег, зарделась снежная пыль. Казалось, что
льды превратились в расплавленный металл, который, курясь красным паром, бурным
потоком устремился нам навстречу.
Метель усиливалась беспрерывно. Ветер то визжал, то переходил на низкий вой,
то обрывал, то снова начинал свою дикую песню. Иногда мне казалось, что в реве
метели слышится человеческий голос. Оглянувшись, я видел, как шевелятся губы