По нехоженной земле
Шрифт:
случилось. Я снова решил пойти и разыскать Ходова, но в дверях столкнулся с ним.
— Вася! Что случилось? — тихо спросил я.
Вместо ответа он указал на жилую комнату и еще тише осведомился:
— Спит?
Я утвердительно кивнул головой. Ходов провел меня в радиорубку, вытащил из
папки листок бумаги и, подавая его, с тревогой проговорил:
— Что делать?
Я прочитал:
«Северная Земля Журавлеву
Шурик и Валя
Мария».
Закружились мысли: «Телеграмма от жены... Маленький Шурик — совсем
ребенок... Пятнадцатилетняя Валя — дочь Сергея, светловолосая, голубоглазая
девочка... Оба больны... Как крепко обнимала девочка отца при прощании. С какой
любовью он смотрел в наполненные слезами глаза дочери... Но что значит безнадежно
больны? Откуда мать знает, что безнадежно? Разве может она терять надежду? Что
заставило ее так написать? Повидимому, смерть, только смерть! Мать не скажет
«безнадежно», не испытав все средства спасения. Значит, уже нет ни маленького
Шурика, ни голубоглазой Вали...»
Но что же делать? Ведь Журавлев так тоскует по детям, так часто вспоминает о
них. Что делать?
Мы недавно вступили в середину полярной ночи. На нашей широте она плотно
окутывала Арктику своим темным покрывалом. Признаков света еще не было. Полдень
не отличался от полуночи. Только луна, при ясном небе, окрашивала [150] в пепельно-
серебристый цвет ледяные просторы. При ее прозрачном свете мы сделали с
Журавлевым первый запомнившийся рейс на Северную Землю, ездили на соседние
острова — то для осмотра капканов, то просто для моциона и тренировки. Потом одна
за другой налетали метели. Непогода и темнота держали нас в домике или около него.
Тогда мы работали дома, много читали, играли в домино или слушали радиопередачи.
В половине января мы ждали появления первых признаков зари, а в двадцатых
числах февраля должны были увидеть солнце. Ждать оставалось недолго. Но пока что
полярная ночь все еще накладывала сильный отпечаток на наше настроение.
Спокойнее всех переносил ночь Ходов со своими еще нетронутыми нервами.
Труднее было Журавлеву. Его деятельная натура тяготилась частым вынужденным
сидением. Все тосковали по свету, по солнцу и еще больше по Большой Земле, по
родным и по привычным бытовым условиям. Мечтали о весне и походах на Северную
Землю. Это было тоже нашим общим, сближало нас, хотя мы и отличались друг от
друга характерами.
Чувство ответственности за товарищей, за дело, которое мы только что начали,
обязывало меня не поддаваться настроениям полярной
самочувствием товарищей. Надо было во-время развеселить загрустившего, разрядить
почему-либо наступившее тяжелое молчание, предупредить чье-нибудь неуместное
колкое выражение, уметь выслушать каждого — так или иначе ослабить создавшееся за
время полярной ночи нервное напряжение. Я угадывал почти все изгибы и зигзаги в их
настроениях, не упускал из виду подъема и упадка духа.
...Полученная радиотелеграмма, кроме беспокойства за Журавлева, уже ставшего
для нас близким человеком, естественно, наводила и на другие мысли. Надо было
учитывать, как скажется на нем это сообщение. Не могло быть сомнения, что жена
Журавлева словами «безнадежно больны» хотела подготовить мужа к более страшному
— известию о смерти детей. Поступившая телеграмма — еще не сама катастрофа. Отец
не поверит в безнадежность положения, пока не получит рокового, но точного
подтверждения. Когда оно придет? Сколько человеку предстоит мучиться? И найдет ли
он в себе силы пережить вторую печальную телеграмму, если ей суждено поступить?
Сильная, но резкая и своенравная натура Журавлева так же резко проявится и в горе. Во
что превратится тогда наш маленький коллектив, затерянный во льдах Арктики и в
темноте полярной ночи? [151]
Вертелась в голове и еще одна мысль. Может быть, мои рассуждения
неправильны. Может быть, слово «безнадежно» вырвалось у женщины только под
влиянием испуга в силу материнской мнительности! Может быть, уже завтра придет
сообщение, что опасность миновала, что дети поправляются!..
Многое передумалось. Мысли крутились, точно снег в метель. Надо было
принимать решение. Ходов ждал моего слова.
— Такую телеграмму Журавлеву показывать нельзя, — сказал я. — Разговор с
ним возьму на себя. Вероятно, завтра-послезавтра будет еще сообщение. Какое бы оно
ни было — дашь мне. А дальше посмотрим.
— Понятно, — ответил Ходов и пожал мне руку.
Телеграмму я положил в свой стол и запер ящик на замок.
«Беда не приходит одна», — говорит пословица. Так случилось и здесь. На
следующий день, в установленные сроки, Вася Ходов тщетно ждал ответа на свои
вызовы. Эфир молчал. Прошел день, и попрежнему никто не отозвался на зов нашей
станции. Еще день, еще и еще. Какие-то атмосферные явления создали зону
непрохождения радиоволн. Наша радиосвязь совсем расстроилась. Шли недели.
Однажды удалось связаться с Ленинградом и молниеносно получить ответ на