По нехоженной земле
Шрифт:
остающееся время предстояло закончить все подготовительные работы.
Четырех недель как будто было вполне достаточно для этого. Однако необходимо
было помнить о метелях, туманах и возможных трудностях неизвестного пути как к
северу, так и к востоку при пересечении Земли. Непогода могла задержать нас и сильно
сократить количество рабочих дней. Поэтому, не считаясь с трудностями, надо было
спешить с окончанием подготовительных работ, от которых зависел
исследования Земли.
7 марта мы с Журавлевым вышли в новый поход с целью пройти к северу от мыса
Серпа и Молота. Отправляясь с базы, мы погрузили в сани 125 трехкилограммовых
банок пеммикана, один ящик мясных консервов и бидон керосина. Включая
снаряжение, расходное продовольствие и топливо на 15 суток, на каждые сани
приходилось по 250 килограммов. На североземельском складе мы должны были
довести загрузку саней до 330—350 килограммов.
Но на этот раз не груз беспокоил меня и не метели, не мороз, не трудности пути.
Наоборот, хотелось, чтобы трудностей встретилось побольше. У меня лежал тяжелый
груз на душе. Его нельзя было ни взвесить, ни измерить. И предстоящие трудности
могли только помочь развеять этот груз в ледяных пространствах.
Наши поездки с охотником, всегда напряженные из-за темноты полярной ночи,
сильных морозов и метелей, из-за опасности потерять друг друга в темноте или
погубить собак, действовали на нас возбуждающе, вызывали спортивное чувство.
Ледяное раздолье веселило нас, опасность обостряла вкус приключений, а борьба
пьянила своим азартом.
Мой товарищ, выросший и закалившийся в такой обстановке, привык
противопоставлять силам природы свои собственные силы, упорство и дерзость. На
промысле, а еще больше [148] в наших поездках, он буквально преображался,
становился еще более сильным и выносливым. Для него это была настоящая работа, в
которой проявлялись лучшие черты его характера. Журавлева как бы покидала
присущая ему внешняя грубоватость, иногда делавшая его тяжеловатым в общежитии.
В дороге он был весь устремлен вперед и напряжен, точно стальная пружина. Это
почему-то пробуждало в нем чувства, не проявлявшиеся в нормальной обстановке. На
базе он, как правило, был совершенно равнодушен к мощным проявлениям полярной
природы. Другое дело в пути. Здесь надо было бороться с разгулом стихии. Здесь она
была настоящим врагом — мощным, жестоким и упорным. И эту силу Журавлев
чувствовал в походах, оценивал и нередко восхищался ею. Иногда, прислушиваясь к
вою ветра, он кричал мне:
— Вот лешой! Ну и свистит! Силища-то какая! —
слышался в его голосе.
Или в жгучий мороз он бросал свою упряжку, подбегал ко мне, обнажал руку и,
сжав кулак, говорил:
— Смотри, как белеют суставы. Не успеешь спичку зажечь и прикурить, а они уже
побелели! Вот здорово!
Самым приятным для него ответом на это было следующее: я молча вынимал
трубку, набивал ее табаком, зажигал спичку, и мои суставы тоже успевали побелеть.
Тогда он восхищенно говорил:
— Вот видишь! Это не Крым! Не дома на печке! Смотри в оба!
И ему нравилось смотреть в оба.
Часто его старинные поморские песни — о море, о ветре, о волнах, об одиноком
моряке «и ожидающей морячке — слышались над льдами. Ветер подхватывал их и
уносил в бесконечные просторы.
Чем напряженнее складывалась обстановка, тем собраннее и вместе с тем
оживленнее становились мы. Оба мы умели ценить борьбу и крепко верили друг в
друга. В самые тяжелые минуты были уверены в одном: «Выйдем!» И выходили. Это
придавало нам гордости. Шутка, смех и песня были обычны в такие минуты. И наше
настроение не было искусственным. Просто так проявлялась радость жизни и
убеждение, что человек сильнее слепой стихии.
Совместные поездки были для нас почти праздником. Я невольно любовался
своим спутником, а он, чувствуя это, вкладывал в нашу общую работу все свои силы,
способности и опыт.
Ему давно хотелось, как он говорил, «промахнуть» мимо мыса Серпа и Молота.
Приходилось сдерживать его пыл, пока на североземельском складе не накопилось
достаточно запасов. [149]
Теперь, зная, что начатая нами поездка приведет к новым, неизвестным берегам и
сулит много приключений, он был оживлен, пел и шутил. Я всегда старался находить
ответы на эти шутки и умел поддерживать его боевое настроение. Но теперь вынужден
был для этого делать над собой усилия. Мой товарищ еще не знал о постигшем его
несчастье. И мне предстояло сообщить ему об этом.
...Случилось это еще в январе. Однажды вечером я заметил, что обычно
спокойный Вася Ходов вышел из радиорубки чем-то сильно встревоженный. Он шагнул
было ко мне, но резко повернулся, надел полушубок и вышел из домика. Я вышел на
улицу. Несколько собак, вынырнув из мрака, бросились ко мне ласкаться. Радиста не
было видно. На мой окрик Вася не ответил. Решив, что он хочет побыть один, я
вернулся к работе. Но встревоженное лицо юноши стояло перед глазами. Что-то