Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 10. Кніга 1
Шрифт:
Живет писатель недалеко от центра старинного белорусского города, сильно пострадавшего в годы войны. Не так давно отстроенный дом стоит на улице Олега Кошевого. Мы беседуем в небольшом, тесно уставленном книгами кабинете. Передо мной худощавый, довольно высокого роста человек. Выглядит он значительно моложе своих сорока двух лет. На что обращаешь внимание сразу — это темные, очень внимательные, может быть, даже немного колючие глаза с чуть заметным прищуром. Манера говорить — отрывисто, пожалуй, несколько резковато. Но как-то сразу проникаешься симпатией к этому человеку, который, как и его книги, подкупает своей суровой искренностью.
Писатель не так давно пришел домой из редакции «Гродненской правды», где в течение нескольких лет работает в литературном отделе. Но ведь Быков уже писатель-профессионал.
— Работаю
За окном сырой мартовский вечер. На письменном столе — только что полученные из Москвы, еще не утратившие типографского аромата номера «Нового мира» с последней вещью Василя Быкова «Мертвым не больно». Работе над этой повестью он посвятил минувший год. Я уже знаю, что писатель ездил в те места, где развертывались описанные им события, где могилы его однополчан; работал короткое время — в военных архивах. Все это для того, чтобы кое-что уточнить, проверить память…
— Многое из того, что рассказано в повести, мне довелось пережить самому, — говорит писатель. — И это никогда не вычеркнешь из памяти. Подобные события действительно имели место в самом начале сорок четвертого года во время Кировоградской операции Второго Украинского фронта. Отступая, немцы оставили танковую группировку, которая и ударила по нашим тылам. Тогда многим нашим людям пришлось пережить немало очень трудных, даже трагических минут. Такая ситуация, может быть, и не так характерна для всей фронтовой обстановки того периода войны. Но она вторглась в жизнь сотен, тысяч людей. И поэтому о ней нельзя забывать. Но для меня эти события в первую очередь фон, а главное — люди, их поступки, характеры. Мой герой и сверстник младший лейтенант Ленька Василевич чудом уцелел тогда. И теперь, в наши дни, этот ветеран заново переживает все, что было. Ему и сейчас больно за бессмысленно, по злой воле погибших людей, за друга Юрку Стрелкова, медсестру Катю… В их смерти прежде всего повинен жестокий и трусливый капитан Сахно, которому нет и не может быть прощения. И самое страшное, что и в наши дни Василевич встречает человека, не только внешне, но и по своей сущности очень напоминающего того капитана. Это Горбатюк, бывший председатель Военного трибунала, который упрямо повторяет:
«Ну, на войне жестокость — не грех…»
А я своей книгой утверждаю, что грех, — говорит Василь Быков. — И на войне человек может и должен быть прежде всего человеком в лучшем смысле этого слова. Таковы, думается, Василевич, старшина Евсюков, Юрка, Катя. Бессмысленной жестокости нет и не может быть оправдания. Людям, подобным Сахно и Горбатюку, не должно быть места ни на войне, ни в мирной жизни. Об этом надо всегда помнить…
— Творческие планы?
Если говорить коротко, то их у Василя Быкова много. Правда, он не торопится их осуществлять. Писатель размышляет сейчас над темой, связанной с партизанским движением в Белоруссии. В годы войны республика, в первые же недели оккупированная немецко-фашистскими захватчиками, стала огромным партизанским краем, в котором жили, боролись, умирали и побеждали многие тысячи людей с интереснейшими судьбами. О многих из них мы и ныне ничего не знаем. Материал буквально здесь, рядом.
Писатель рассказывает:
— Не так давно судили одного человека. Работал в немецкой комендатуре. Свидетельница доказывала, например, что он ее избивал. Но было известно и другое, что этот человек поддерживал связь с партизанами, передавал им важные сведения. Об этом говорили знавшие подсудимого в то время. Но когда спросили бывшего партизанского командира, где же правда, он сослался на то, что теперь-де ничего не помнит… Еще — непростая человеческая судьба, разные люди, различные характеры; борьба за правду, которая может быть только одна и которую нельзя не искать.
Мечтает писатель и о книге, где будет рассказано о белорусской деревне тридцатых годов, жизнь которой ему хорошо знакома. Хочется написать и о современниках, проникнуть в мир их переживаний, надежд, чувств.
— Но вероятнее всего, — замечает с улыбкой Василь Быков, — я в самом недалеком будущем снова засяду за книгу о днях военных, о том, что пережито,
Война была временем небывало обнаженных чувствований — резких контрастов во взаимоотношениях людей, — говорит писатель. — Нигде и никогда не проявлялась с такой очевидностью человеческая сущность, как на войне. Пусть же никогда не черствеют наши сердца к завоеваниям и ранам войны. Нельзя строить будущее без памяти о прошлом, нельзя пренебречь величайшим из человеческих потрясений — всенародным подвигом, преподавшим людям настоящего и будущего — памятный урок свободолюбия и величия духа.
Интервью вел М. Татаринов.
[1966]
Выступленне на V з’ездзе СП БССР
Можна шмат гаварыць пра поспехі беларускай літаратуры ў духу некаторых учарашніх дакладчыкаў, але мне здаецца, што наш з’езд Саюза пісьменнікаў усё ж не юбілейны, і таму лепей гаварыць пра іншае.
Шкада, але я не магу пагадзіцца з выказаным тут аптымізмам адносна выдатных дасягненняў нашай літаратуры. Усім вядома, як крытыкавалася літаратура на XXIII з’ездзе партыі. Два гады запар камітэт па прэміях не прысуджае прэміі ў галіне літаратуры. Літаратура не толькі траціць павагу да сябе з боку кіраўніцтва, але і губляе сілу ў барацьбе за чытача, якога сотнямі тысяч адбіраюць у нас стадыёны ў якасці нечуванай, я б сказаў, ганебнай, для цывілізацыі з’явы — арміі агалцелых балельшчыкаў. Не ведаю, як каго, мяне ж гэтыя факты наводзяць на сумныя развагі. I сапраўды, як гэта атрымалася, што наша літаратура, якая заўжды ўражвала чалавецтва геніяльнасцю сваіх твораў, дажылася да таго, што за два гады не знаходзіцца кнігі, якую можна было б адзначыць Дзяржаўнай прэміяй? У чым справа? У чым справа таксама, што нашы нацыянальныя прэміі, мякка кажучы, зусім не ў пашане, і то прысуджаюцца, то пра іх нібыта забываюць, і месяцы не чуваць, што вылучана і калі будзе прысуджэнне.
Па ўсім відаць, нашая літаратура перажывае крызіс. I гэта, можа, каму-небудзь падасца дзіўным: столькі пра яе гавораць, праяўляецца такі клопат. Чаму ж тое дзіця такое хілае?
Мне здаецца, што прычыны таго заняпаду ляжаць якраз там, дзе планаваліся поспехі. Адбылася вельмі простая з’ява: у адносінах да літаратуры дзесьці згублена мера, ёю закіравалі, яе заняньчылі.
Калі ў гаспадарцы валюнтарызм неяк асуджаны, дык у літаратуры ён дагэтуль у пышным росквіце. У народнай гаспадарцы ўжо не так камандуюць, як у літаратуры. Вытворчыя адносіны там памагаюць ладзіць з некаторай натуральнасцю і заканамернасцю. Літаратура ж застаецца тым, чым была сельская гаспадарка ў нядаўнім мінулым, — кожны мае да яе адносіны і пры выпадку не супроць патаптаць яе і без таго не надта ўрадлівы агарод.
Але вельмі і вельмі памыляюцца тыя, хто лічыць, што ў мастацтве і літаратуры няма няўмольных законаў, што іх можна папіхаць, як захочацца. На жаль ці на шчасце, такія законы ёсць.
Галоўная цяжкасць для мастака заключаецца ў тым, што законы мастацтва нярэдка не супадаюць з дзеючымі на кожным этапе законамі грамадскага жыцця. Больш таго, яны амаль заўсёды ў супроцьстаянні. У жыцці ідэальнае грамадства тое, дзе як мага меней канфліктаў, а ў мастацтве наадварот. Для жыцця найлепей характары роўныя і празрыстыя, а для мастацтва — складаныя і супярэчлівыя. Мастак у творы або раздвойваецца паміж гэтымі рознаскіраванымі мэтамі, або схіляецца ў нейкі адзін бок. Вось чаму нават для самага вопытнага празаіка пісаць кожную новую кнігу — значыць пачынаць усё спачатку. Увесь яго ранейшы вопыт траціць сваё значэнне, ён заўжды бездапаможны, калі новы жыццёвы матэрыял увасабляецца ў пэўныя мастацкія формы. Прытым немагчыма падпарадкаваць законы мастацтва законам жыцця, таксама як і наадварот. Патрэбна гармонія, мера, тое, што прынята называць мастацтвам і што вызначаецца толькі талентам мастака. Ажыццяўляць дыктат у гэтай справе абсалютна немагчыма без таго, каб не задушыць мастацтва.
Але ці ўсе ў нас разумеюць гэтую даволі банальную ісціну? Баюся, што далёка не ўсе. У жыцці на кожным кроку мы сустракаем горкае неразуменне літаратуры, неразуменне, якое выклікае сум і роспач, асабліва калі вядомыя ідэалагічныя рупліўцы пачынаюць рабіць паспешлівыя палітычныя вывады.
Дзіўна, што ў наш час, на 49-м годзе Савецкай улады, у адносінах да літаратуры грэбуюць тым, што некаторым трэба б засвоіць яшчэ ў школьным дзяцінстве. I я перакананы, што высокія аўтарытэты, ідэйныя абгрунтаванні, хоць бы і спасылкі на вайну ў В’етнаме, тут абсалютна не маюць рацыі. Усе беды тут — ад непісьменнасці, нізкай эстэтычнай культуры, а то і дыпламаванага абскурантызму тых, хто прыстаўлены кіраваць літаратурай.